Любви хрустальный колокольчик - Елена Ярилина Страница 8

Я еще долго перебирала всякие подробности нашей жизни с Павлом. Воспоминания приносили сладость и боль одновременно. И все же это состояние было лучше, чем та ледяная пустота, в которой я себя ощущала после столь памятного разговора с Лилькой. Лилька, моя Лилька, с которой я столько лет дружила, которую я, как мне казалось, хорошо знала! Предательница Лилька. И все же, несмотря ни на что, совсем выкинуть ее из сердца я не могла, слишком большое она там нагрела местечко. В последнее время она звонила мне несколько раз, хотела узнать, нет ли каких известий о Павле, не сообщили мне что-нибудь из милиции. С каждым звонком тон ее становился все агрессивнее, она говорила со мной так, будто я держала Павла связанным под кроватью. Все это задевало, но я не обижалась, понимая, что ею владеет тревога за Павла, неуверенность в завтрашнем дне, беспокойство за судьбу будущего ребенка. Вот она и нервничает, срывается на мне.

Случайно мой взгляд упал на часы. Ничего себе, скоро десять! И тут раздался звонок в дверь. Кто мог прийти ко мне в это время? Разве что Света, соседка снизу. Она врач, мы с ней взаимовыгодно приятельствуем: она мне — бесплатные медицинские советы, а я ей — внимание и сочувствие. Но это оказалась Лида, сестра Павла, и в каком виде! Когда я увидела ее бледно-землистое лицо, бессмысленный взгляд и растрепанные седые волосы, у меня подкосились ноги. Лида вошла как сомнамбула, захлопнула дверь и привалилась к стене. Смотрела не на меня, а куда-то в пространство. Я не стала ни о чем ее спрашивать, молча взяла за руку и повела в кухню. Усадив на табуретку, задумалась: можно ли ей сейчас выпить? Она сидела с тем же отсутствующим видом, и я решила, что спиртное ей ни к чему, уместнее лекарство, но вот какое? Она и всегда-то принимала таблетки чуть ли не горстями, а сейчас и подавно наглоталась. В конце концов я не придумала ничего лучше, чем налить ей чаю. Она взяла чашку в руки и застыла. Я наклонилась к ней:

— Выпей, Лида.

Последние несколько недель из-за исчезновения Павла мы ежедневно перезванивались, но не виделись давно. Я поразилась происшедшей с ней перемене. Лида и раньше прихварывала, а непонятное исчезновение брата совсем выбило ее из колеи. Она была старше на восемь лет, отец их бросил, мать умерла от рака, когда Павлу было одиннадцать лет, так что Лида заменила ему мать. Личная жизнь у нее не сложилась, и всю нежность и заботу она направила на брата. Сейчас передо мной сидела старуха, древняя старуха: кожа на лице пожелтела и сморщилась, рот запал, руки мелко тряслись. Лида рассеянно сделала несколько глотков и попыталась поставить чашку в никуда, в воздух, так что я едва ее перехватила. Неожиданно она произнесла тонким бесцветным голосом:

— Как я жить теперь буду? Женя, скажи мне, как?! Я растерялась: скорее всего, Лиду опять вызывал следователь и от этого она разнервничалась. Пока я придумывала, как ее успокоить, она продолжила все тем же чужим голосом:

— Ему-то хорошо, ему все равно теперь, а я? Я маме обещала о нем заботиться, она ведь не простит, когда мы с ней встретимся, ох, не простит!

Господи! О чем это она? Какая мама? Она умерла давно.

— Лежит синий весь, и лица почти нет, А сердце сразу почувствовало — он это! Он!

Лида начала раскачиваться на табуретке. Я все еще не понимала, но сердце почему-то сжалось. Лида закрыла лицо руками и закричала без слов, заплакала. Вот теперь до меня наконец дошло, я обняла ее, молча гладила по голове, спине, рукам, а в голове болезненно звенела и билась мысль: «Не мог он умереть! Как же он мог, как?!»

* * *

У могилы я стояла в каком-то отрешенном состоянии, словно это вовсе и не со мной происходит, и это не я, а другая женщина хоронит бывшего мужа, отца своих детей, хоронит несбывшуюся огромную любовь. Немногочисленные родственники Павла сгрудились у самого гроба, поддерживая Лиду, я с ребятами стояла чуть в стороне. Слез не было. Позже всех подошла Лиля и стала поодаль. Выглядела она неважно, лицо бледное, отекшее. Одета в довольно дорогой брючный костюм с широкой блузой навыпуск, но живот все равно был виден, срок, наверное, месяцев шесть-семь. С Лидой они даже не посмотрели друг на друга. Меня мучила мысль: знает или не знает Лида о том, что Лилька носит ребенка от ее брата, и сказать ли ей об этом? Но решила не вмешиваться, они взрослые люди, сами разберутся, меня это все, в сущности, не касается. Наконец гроб закрыли, стук молотка ударил по нервам. Но отчего-то стало легче. Я так и не смогла заставить себя поцеловать его мертвого, изуродованного, страшного, даже цветы положила не глядя. Не хочу помнить его вот таким — только живым!

На поминки мне страшно не хотелось идти, я предпочла бы помянуть Павла только с детьми. Но Лида неожиданно вцепилась мне в руку, совершенно не слушая, что я ей говорю. Я смирилась с ситуацией. Поминки хотя и проходили в Лидиной квартире, но руководила всем одна из ее двоюродных племянниц Тамара. Эта Тамара ненавидела меня с первого взгляда. Вечно измышляла всякие гадости и рассказывала их направо-налево. Лично с ней мы виделись считаные разы, но сплетницу это не останавливало. Даже Лида несколько лет назад сообщила мне, что Тамара считает абсолютной виновницей нашего с Павлом развода меня, и даже утверждает, будто я исковеркала Павлу жизнь. Хотелось бы знать чем?

Поминки затягивались. Вся энергия Лиды, похоже, ушла на то, чтобы заставить меня приехать сюда, и теперь она опять молчала. Тамара сновала из кухни в гостиную, ей было не до меня. Единственное, что она себе позволила, — это пару злобных взглядов. Я украдкой посмотрела на часы — стрелки словно остановились. Обвела глазами присутствующих: большинство вяло жевали, Лилька уставилась в чистую тарелку. Лида вдруг заговорила дрожащим, неуверенным голосом, но по мере того, как она говорила, голос ее окреп:

— Когда Павлику было почти пятнадцать, он как-то попросил у меня денег на мороженое, я ему дала. Он обещал вернуться через час. Его не было долго, часа три-четыре. Обычно он держал слово — сказал, через час, значит, через час, и я места себе не находила. Хотела уже пойти на угол к гастроному, найти его, но тут раздался звонок, слабенький такой звоночек. Открываю дверь, а он стоит — в чем душа только держится! Лицо и руки в крови, глаз заплыл, губы распухли, двух зубов нет, дышит часто, я чуть сознания не лишилась! Но не время было падать в обморок, я кое-как скрепилась, помогла ему войти в дом, сняла с него порванную рубашку и испачканные брюки. В этот день я его ни о чем не спрашивала, только лечила ссадины и меняла холодные компрессы на кровоподтеках. А на следующий приступила к детальным расспросам: кто его так изуродовал? Все было, как я и думала: двое ребят постарше хотели отнять у него деньги, а он не давал, вот они его и избили. Но сколько я ни спрашивала, что это за ребята, знает ли он их, мне так и не сказал. Видно, знал, но не сказал. А я хотела пойти к их родителям или в детскую комнату милиции — двое ведь на одного, да еще и старше. Пока синяки не прошли, Павлик в школу не ходил. Унизительно ему было показаться в таком-то виде, он ведь гордый был. Я за учебу не переживала, он все равно лучше всех в классе учился, а может, и во всей школе. Потом несколько дней все бегал куда-то, да, видно, неудачно, приходил хмурый, отмалчивался. И вот как-то пришла я с работы, вижу — настроение у него хорошее. Спросила, а он мне и признался, что записался в какую-то спортивную секцию, я уже забыла, как она называлась. Нужны деньги на форму и еще на что-то, кажется, инвентарь, немало денег. А я как раз премию тогда получила, хотела куртку ему купить новую, тут же их все и отдала, лишь бы он был счастлив. Прошло сколько-то месяцев, мальчик исправно ходит на занятия в секцию, не бросает и вроде доволен, ну и я за него радуюсь. Про тот случай я уж и думать забыла, а Павлик не забыл, не-ет. Возвращается раз с занятий позже, чем обычно, рубашка порвана, на левой щеке синяк, и глаз немного заплыл, но довольный, смеется. Я оторопела прямо. А он мне и говорит: «Сеструшка, — он меня так часто называл, особенно когда настроение у него хорошее, — сеструшка, ты помнишь, как меня избили год назад и деньги отняли? Я рассчитался с этими подонками. Их было двое, но я и один с ними справился». Очень он был тогда возбужден, весь вечер только об этом говорил и смеялся много. Но не потому, что был злым и жестоким, просто он уже тогда был настоящим мужчиной, а мужчина должен уметь постоять за себя. А так он был очень хорошим и добрым. Ведь правда, Женя?