Дневники Клеопатры. Восхождение царицы - Маргарет Джордж Страница 8

Поворачиваясь за нами, как подсолнухи за солнцем, они проводили нас взглядами и вновь углубились в свои манускрипты. Нас между тем провели в одно из хранилищ библиотеки. На полках вдоль стен лежали рукописи. Это походило на улей с вложенными в ячейки свитками, с каждого из которых свисал деревянный ярлычок с названием.

— Идеальный порядок, — одобрительно промолвил Помпей, потянувшись к свитку с надписью: «Гераклид из Тарента».

— Это труды по медицине, император, — подсказал Аполлоний.

Соседний свиток был помечен именем Герофила Халкидонского.

— Непревзойденный лекарь из Александрии, — с гордостью пояснил Аполлоний.

— Помер двести лет тому назад, — буркнул Олимпий себе под нос. — Есть же современные сочинения.

— Все это истинные сокровища, — промолвил Аполлоний с гордостью, жестом обводя манускрипты; он относился к ним как к родным детям. — Рукописи, состоящие из нескольких свитков, хранятся в корзинах на полу. На ручке каждой корзины наклеена бирка с названием.

На Помпея это зрелище явно произвело сильное впечатление.

— Вот образцовый подход к делу и пример для всех нас, сознающих важность сохранения архивов и не желающих, чтобы их деяния выветрились из памяти потомков, — сказал он.

Римляне принялись разворачивать свитки, и произведенный ими шум дал мне возможность шепотом обратиться к всезнайке Олимпию с вопросом:

— А что за история с завещанием, будто бы предоставляющим Риму права на Египет? Я хотела узнать об этом вчера вечером, но ты слишком много говорил!

Пускай теперь объяснит мне сам, если может.

— Ну… — Олимпий на миг задумался, а потом зашептал в ответ: — Твой двоюродный дядя Александр Десятый составил завещание, по которому Египет отдается Риму. Отсюда и их притязания. Но на самом деле нет никакой уверенности в том, что он действительно его составил, а даже если и составил — в том, что оно имеет законную силу.

— Почему бы тогда им не прочесть его и не решить?

Этот способ выяснить истину представлялся самым простым.

— Кажется, оно таинственным образом исчезло, — сказал Олимпий, подняв брови. — Как удобно!

«Для нас или для них?» — задумалась я.

Но шум вокруг нас уже стих, и пришлось прекратить разговор.

Выйдя из библиотеки, мы показали римлянам огромный Гимнасион, где тренировались атлеты, и направились к маяку.

— Добро пожаловать! — Смотритель поджидал нас в широких дверях. — Царь Птолемей, царевна Клеопатра, заходите и покажите императору Помпею то, что возведено более двухсот лет назад повелением вашего славного предка Птолемея Филадельфа.

Мы зашли внутрь. Смотритель показал нам огромный запас топлива: величиной с гору, он занимал все помещение.

— Огонь должен гореть днем и ночью, и на поддержание его идет все, что способно гореть: навоз, бумага, древесный уголь. Мы храним наши запасы здесь, а потом их поднимают в корзинах наверх, на высоту четырехсот футов. — Он пригласил нас следовать за ним к центральной шахте и подвел к канатам, свисавшим, казалось, с самого неба. — Но вам придется подняться по огибающей башню винтовой лестнице.

— А почему бы и нам не поместиться в топливной корзине? — спросила я.

— Это невозможно, — ответил смотритель. — Во-первых, подъемник доставил бы вас прямо к огню. Во-вторых, как могу я доверить гордость Египта и Рима каким-то веревкам?

Путь на вершину оказался долгим и трудным. Лестница вилась, мы вновь и вновь огибали башню, и я замечала, как гавань становится меньше, а суда выглядят словно игрушки, которые дети запускают в пруды с лотосами. Чем выше мы поднимались, тем шире раскрывался обзор: были видны и окраины за пределами Ипподрома, и почти весь путь на восток к городу наслаждений Канопу, где заканчивался этот рукав Нила.

Зрелище завораживало, но когда мы обогнули последний поворот ступенек и вышли на вершину, я запыхалась и у меня болели ноги.

Смотритель маяка ждал нас на фоне пламени. Огонь ревел, языки пламени изгибались, как змеи в волосах Медузы, и гудение огня соединялось с наружным ветром, производя страшное завывание. Позади пламени я различала что-то мерцающее и колеблющееся, а потом на виду появился раб в мокрой кожаной одежде. Он поворачивал полированное бронзовое зеркало-щит, скользившее в желобе по периметру огня, чтобы свет усиливался отражением и был виден далеко в открытом море. Яркость возрастала и за счет того, что щит собирал солнечные лучи. Говорят, будто свет маяка виден на расстоянии в тридцать миль, но в таком отдалении он мерцает, и его легко принять за звезду.

Огонь — думаю, это всякому ясно — был сущим чудовищем, алчным и свирепым. Смотритель маяка тоже носил плотные кожаные доспехи и шлем с забралом и прорезями для глаз (в нашу честь его снял). Он знал нрав своего монстра и облачался, чтобы защититься от него. Жар пламени ужасал; люди могли работать там, не теряя сознания, лишь благодаря постоянному ветру — сильному и холодному на такой высоте.

— Я слышал, здесь стояли стеклянные линзы, — сказал Олимпий.

— Да как это возможно? Жар расплавил бы стекло, — возразил Помпей.

— Такая попытка предпринималась, — подтвердил слова мальчика смотритель маяка. — Нам не удалось отлить цельный кусок стекла, подходящий по размерам, но идея была превосходная. Сумей мы усилить свет хорошей линзой, нам бы не потребовался такой большой костер. И стекло не расплавится, нет, если только не поместить его в самое жерло.

— Мне кажется, — заметил Олимпий, — что при наличии линзы мы могли бы использовать вместо огня солнечный свет.

— Днем — конечно, — сказал его отец. — Но как быть ночью?

Все рассмеялись, однако Олимпий стоял на своем.

— Корабли в ночное время не плавают.

— Но они плавают в облачную погоду, — сказал Мелеагр, — и их настигают шторма. Твои солнечные линзы подвели бы их.

Корабли… паруса… при мысли о них я всегда теряла присутствие духа. Даже сегодняшний переход по дамбе к маяку дался непросто. Я терпеть не могла воду из-за страшной памяти о гибели матери, но мне приходилось жить близ берега и видеть воду каждый день. Плавать я еще не умела, лодок избегала, и даже маленькие лотосовые пруды внушали страх, который приходилось тщательно скрывать. Я боялась, что, если кто-то заметит мою робость, меня ославят трусихой.

— Твой город прекрасен! — провозгласил Помпей, разглядывая панораму. — Белый, красивый, чистый и полный чудес…

— Никто не любит его так, как мы, — вдруг вырвалось у меня. Я чувствовала, что это правильные слова. — Мы сохраним его для тебя. Александрия будет тебя ждать.

Он посмотрел на меня сверху вниз и улыбнулся.

— Я верю тебе, царевна. В твоих надежных руках город останется в безопасности.

Тогда ли я ее почувствовала — ту необычную силу, что действует на людей? Я не делаю и не говорю ничего особенного, но у меня есть способность привлекать их к себе и обезоруживать.