Под парусом надежды - Вера Колочкова Страница 8

– Ладно, пап, поняли. Сделаем, – деловито мотнул головой Кирилл.

– Какой я тебе тут папа? Ты что, дома на кухне чай пьешь? Папа… – вдруг рассердился Сергей Петрович.

– А… Как тебя называть? Сергеем Петровичем, что ли?

– Ну, не знаю… Называй как-нибудь… Придумай! А то – папа…

– А можно шефом называть?

– Ну, валяй шефом, что ли… Ладно, пошел я. Идите работайте! Мне еще документы собрать надо. Черт, время бежит с утра, как в лихорадке…

В течение получаса всех как будто ветром смело. Последней ушла Клара – прошествовала гордо и неторопливо к двери, кинув довольный взгляд на свое отражение в зеркале. «Господи, неужели она сама не видит, как вульгарно смотрится ее яркая помада, нарисованные круглые бровки… – подумала Кира, исподтишка провожая ее глазами. – Права, права Марина-то – настоящая клоунесса, ни дать ни взять…»

– Ну что, по кофейку дернем? – по-хозяйски открыл дверки стенного шкафчика Кирилл. – Где-то у них должно быть тут все хозяйство чайно-кофейное…

– Ты что, не трогай ничего! А вдруг нельзя? – испуганно зашипела Кира.

– Здрасте, нельзя! Что мы, не члены коллектива, что ли? Мы теперь самые равноправные его члены, хоть и стажеры пока презренные… Так… О! Я кофе нашел! И сахар! И даже конфеты тут есть! Иди сюда, я чайник уже включил…

– Слушай, а если и правда кто на прием придет…

– Ну и что? И на здоровье, пусть приходит! Посадишь около себя, беседовать будешь… Слышала, что отец сказал?

– Я буду?

– Ну да…

– А ты?

– А что я? У меня за душой красных дипломов нету, я так посижу, послушаю… Может, и поумнею, глядишь. Тебе кофе крепкий делать?

– Мне лучше чаю зеленого.

– А, ну да… Я и забыл, что ты у нас насквозь девушка правильная. Ни кофе, ни сигарет, ни выпивки лишней… Тебе самой-то от себя не скучно?

– Нет. А тебе что, со мной скучно, да?

– Скучно, конечно. Потому и торчу около тебя уже полгода, ни на шаг не отходя. От скуки, стало быть.

– Так не торчи. В чем дело-то?

– Так поздно уже не торчать, милая моя! Торчал-торчал, да увяз с коготками, как та птичка…

Вскоре их милая привычная брань оборвалась на полуслове, не успели они ею и натешиться – в дверь кто-то постучал робко, и она приоткрылась слегка. Они вздрогнули практически одновременно, переглянулись испуганно – вот оно, началось…

– Можно? – продребезжал из дверной щели робкий женский голос.

– Да-да! – дружным хором проговорили они и снова переглянулись, будто споткнулись друг о друга этими нерешительными взглядами.

Первая пришла в себя Кира. Соскочив с места, прошла быстро через комнату, на ходу здороваясь с посетительницей, уселась за свой стол, приветливо показала на придвинутое к нему кресло:

– Садитесь, пожалуйста!

– Спасибо… – робко присела на краешек кресла пожилая женщина весьма скромного вида, начала разглядывать Киру не то чтобы с неудовольствием, а… настороженно как-то. Недоверчиво. Так, наверное, мать взрослого сына рассматривает на улице незнакомую девушку, которую ведет за руку любимое ее детище: а вдруг плохая, а вдруг окрутит…

– Я слушаю вас… – как можно душевнее произнесла Кира, пытаясь продраться искренностью взгляда через ее недоверие. И даже улыбнулась ободряюще, и подбородком слегка двинула – ну же, давайте рассказывайте…

– А вы это… правда адвокат, что ль? Уж больно молода… – недоверчиво произнесла женщина и обернулась к Кириллу, словно ища у него поддержки.

– А что она здесь делает, по-вашему? Развлекается, что ли? – нарочито недовольно проворчал Кирилл, проходя к своему столу. – Мы здесь работаем, между прочим, а не развлекаемся… Так что будьте добры изложить свою проблему, пожалуйста!

– Да-да, я сейчас… – согласно закивала ему в спину женщина. – Извините меня, конечно… Я ж не знаю ничего, к адвокатам сроду не ходила… Вот в кино показывают – так они там все больно солидные…

– Как вас зовут? – снова душевно улыбнулась женщине Кира.

– Меня? Меня Екатериной Васильевной зовут. А фамилия моя Хлопова.

– Очень приятно. А меня зовут Кира. Слушаю вас, Екатерина Васильевна.

Женщина вздохнула решительно, выпрямилась в спине и совсем было приготовилась говорить, но вдруг сглотнула судорожно горлом и прямо на глазах у Киры скуксилась лицом, приготовившись заплакать. Лицо ее заходило ходуном, сотрясаясь пухлыми щеками, губы сжались в ниточку, глаза моментально наполнились влагой, руки же стали лихорадочно дергать замок старой тряпичной сумки. И не сумки даже – кошелки. Такая же кошелка была у Киры дома – она с ней на рынок за картошкой ходила. Выудив из кошелки мятый большой платок, женщина прижала его к носу, потрясла головой, то ли всхлипнула, то ли икнула очень тихо, потом произнесла горестно:

– Ой, вы простите меня, пожалуйста…

– Ничего-ничего… А может, водички? Кирилл, дай воды…

Взглянув на Киру неодобрительно – или ей так показалось с перепугу, что неодобрительно, – он поднялся с места, неторопливо прошествовал в угол, где они только что пили кофе да баловались пустыми разговорами, плеснул в стакан теплой воды из чайника. Потом так же неторопливо подошел к ее столу, молча поставил стакан перед женщиной. Та подняла на него исподлобья красные глаза, сморкнулась в свой платок очень тихо. Старалась, наверное, чтоб поделикатнее вышло. Потом выговорила сипло сквозь сдавленное слезным приступом горло:

– Спасибо большое… Неловко как получилось-то, господи… Вы извините… Я сейчас. Я сейчас быстро успокоюсь и все расскажу…

Успокоилась она и впрямь быстро – вдохнула в себя воздух с шумом и успокоилась. И начала рассказывать. Как принято это у людей старшего поколения, издалека, с экскурсом в историю своей нелегкой жизни. И с подробностями. Кира ее не перебивала – просто слушала, и все, изредка ставя в блокноте только ей одной понятные закорючки. Как хорошо, что она этой стенографии в институте обучилась! Полезная вещь, между прочим. Можно слушать, на длинные записи не отвлекаясь. Поставил одну короткую закорючку – и все тебе понятно, что за ней кроется… Хотя этот грустный рассказ, пожалуй, ни за какими закорючками не спрячешь. Это не рассказ – это трагедия жизненная, на старости лет превратившаяся в абсолютную безнадегу. Можно повесть писать. Или роман. Или, может, не повесть и не роман, а пьесу с трагически-безнадежным концом. Хотя насчет юридической безнадеги – это как посмотреть. Тут просто хорошо думать надо. Она, Екатерина Васильевна Хлопова, для того сюда и пришла, чтоб убежать от этого сюжета-безнадеги, который в голове у Киры довольно скоро во всех деталях уже и обрисовался…

Будучи в девушках, юная Екатерина Васильевна выскочила замуж за очень хорошего «хлопца», как она сама выразилась. Повезло ей, лимитчице, с хлопцем этим, ой повезло! В том и повезло, что не голозадым каким пролетарием этот хлопец оказался, а очень даже по тем бедным временам хорошо устроенным. А если уж совсем точной быть, то это не хлопец, конечно, а мамаша его хорошо устроенной была, а он уж при ней просто сыночком числился. Так уж у них в семье годами велось, что за мамашей этой все числилось – и жилплощадь кооперативная в единоличной собственности, и двое сыновей, за старшего из которых умудрилась выскочить замуж Екатерина Васильевна. А еще в том ей повезло, что не стала препятствовать мамаша ее с хлопцем свадьбе, и даже в квартиру свою кооперативную на жительство приняла, и прописала в ней – все честь по чести. И жили они мирно-дружно в ней вчетвером – мамаша, Екатерина Васильевна с мужем да их ребеночек, в браке народившийся. А младший сынок мамашин в другом городе жить стал. Как в армию ушел, так домой и не вернулся, прижился где-то в дальневосточных краях. Да и куда ему было возвращаться: хоромы материнские не резиновые – двухкомнатные всего… Вчетвером повернуться негде. Так и прожили они дружно все вместе тридцать лет кряду. Хотя насчет дружбы – громко сказано, конечно. Тут уж всяко бывало. Какая такая может быть дружба, если на двух хозяек одна кухня, да и та размером два на два метра – не протолкнешься…