Медовый месяц - Эми Дженкинс Страница 71

Лишь один раз я свернула на развилке не туда, и пришлось ехать по пыльной дороге через плантации, а так все оказалось довольно просто. Моя машина была на дороге единственной, других я не видела.

Я проехала через городок, где на фоне полуденного неба желтым ожогом выделялась церковь и на ней звонили колокола. Здесь были признаки жизни – у дороги стояли ослы и старики. Без какой-либо определенной цели. Они пялились на меня, когда я проезжала.

От всей этой езды у меня началась «снежная слепота», и я видела всего на несколько ярдов вперед, как вдруг фейерверк вспыхнул прямо надо мной. Откуда ни возьмись, появились цвета, музыка, огонь, люди—люди повсюду. Я остановилась. К машине бежали дети в ярких перьях и с разрисованными лицами, а подбежав, принялись стучать в окна.

Кажется, я заехала в самую гущу какого-то праздника. Здесь были пылающие факелы, толчея, и на меня взирали страшные размалеванные рожи.

Это было слишком нелепо, чтобы по-настоящему испугаться. К тому же я ощущала себя отчужденной. Тихое ворчание автомобиля отделяло меня от внешнего мира. Все происходящее снаружи представлялось иллюзией, призванной разве что развлечь меня.

Я выехала из городка и поехала дальше. Я боялась заблудиться и тревожно рыскала глазами в поисках Чичен-Ицы, как вдруг увидела указатель на Тицакалькупуль. Что-то вздрогнуло у меня в мозгу. От одного синапса к другому пробежала электрическая искра, и я вся покрылась гусиной кожей.

Хотите верьте, хотите нет, но это место с непроизносимым названием и было тем самым местом, куда мне необходимо было попасть. Не помню, как я приняла решение, я просто ощутила, как руки сами поворачивают руль. Я поехала по указателю. Это было так просто. Когда я приехала в деревню, праздник там был в самом разгаре.

На этот раз я проявила осторожность и не поехала в самую гущу. Оставив машину на обочине, прошла мимо церкви, чтобы избежать толпы. Позади церкви находилось маленькое кладбище, огороженное, словно маленький домик, четырьмя белыми стенами. Ворота на кладбище были открыты, и я немного поколебалась: а вдруг сегодня день мертвых и мне навстречу выйдут призраки. Если бы я задумала сделать то, что делала теперь, дома, я бы сошла с ума от страха. Но сейчас я совершенно ничего не боялась. Я зашла на кладбище. Могилы чем-то напоминали ящики для корреспонденции. В некоторые из них были воткнуты искусственные цветы, в некоторых горели свечи, на некоторых, словно почтовые открытки, виднелись ламинированные фотографии. Я и сама не понимала, что ищу.

На дальней стене виднелась табличка. Мемориальная доска погибшим при крушении самолета. Она была латунная, и на ней стояла дата, потом что-то по-испански или на латыни, – а потом девять имен. Имя моей матери. Имя моего отца.

Я стояла и смотрела на них. И чувствовала мои глаза в их глазницах и мое тело в их коже. Вот что я чувствовала. Наверное, я ожидала ощутить нечто огромное. Но все было совсем не так. Я просто стояла там. Продолжала стоять. А потом, очень медленно и осторожно, как приходит вечер, ко мне пришло понимание того, что это имя моей матери, а это – отца и что они умерли. То есть, конечно, я и раньше знала, что они умерли, – но сейчас было совсем другое знание. Оно отозвалось во мне мучительным облегчением, какое приносит правда.

Они никогда не вернутся. Они действительно никогда не вернутся. Никогда. До сих пор я не сознавала, что ждала их возвращения. Но это было раньше. А теперь, в тот самый момент, когда я нашла их, я потеряла их снова.

Я заплакала и обрадовалась этому. Я так боялась, что не заплачу. Мне пришла вдруг в голову безумная мысль – взять один красный пластиковый подсвечник и собрать в него свои слезы. Почему-то хотелось сохранить их навсегда. Но потом, конечно, я просто достала из кармана старый носовой платок.

Чуть позже, когда я плакала, усевшись на заросшую травой дорожку на этом маленьком кладбище и повернувшись спиной к мраморным надгробиям с ламинированными портретами умерших, до меня дошло, что мне здесь нравится. Что я ощущаю себя здесь дома.

Гигантский цветок фейерверка рассыпался в небе надо мной, а я сидела запрокинув голову и наблюдала, как он дождем падает вниз. Я так радовалась жизни, чувству любви и знанию, что есть любовь, которую я потеряла, и есть любовь, которой я не теряла. Любовь, которую принимают. Любовь, которую дают.

Видите ли, я никогда особенно не разбиралась в любви. Всегда жила на манер принца Чарльза, известного своим замечанием о любви: «Или как там». [67]

Меня раздражали все эти разговоры типа «все, что тебе нужно, – это любовь». Я в чем-то согласна с Деллой: все, что тебе нужно, – это «мерседес» и всесильные друзья.

Но сидя там, я чувствовала, как начинаю неохотно понимать, вокруг чего, собственно, вся суета. Не было сомнений, что у меня в груди таится совершенно особое чувство и единственным словом для его описания было «любовь». Когда я подумала о Флоре, например, это чувство разбухло, и я снова заплакала.

А потом наконец я подумала об Эде и о том, что как-нибудь найду его. О том, что нельзя отпустить его, не сказав должным образом, что я люблю его. Чтобы он знал, что это действительно так. Что это настоящая любовь. Я скажу ему, что Алекс, вероятно, моя вторая половина, но я не могу жить с Алексом. И не хочу. Это слишком больно – быть настолько похожими.

А потом, подумала я, когда я приведу в порядок всю эту дурацкую путаницу, – тогда, возможно, я приму монашество. Буду вести чистую и простую жизнь. Она влекла меня к себе.

Слезы по-прежнему катились из моих глаз, но нежно и влажно. Я перестала их утирать. Мне казалось, будто я плыву. Уходить никуда не хотелось. Взглянув на звезды, я словно бы увидела вращение Земли и ощутила, как она несет меня. Я обхватила себя руками и подумала: «Все хорошо. Все хорошо. Я здесь, и все хорошо».

Наверное, я заснула. Когда я снова очнулась, было тепло, и мрамор подо мной отражал бледный-бледный, хрупкий розовый свет. Я не шелохнулась. Я так уютно свернулась калачиком, что даже не верилось.

И тут я почувствовала, что рядом со мной кто-то есть. Кто-то присел на корточки. Не открывая глаз, я села. Кто-то обнял меня, и я проговорила:

– Как хорошо, что ты здесь.

Так прошла целая вечность. Столетия и столетия, а потом я разжала его руки и вложила ему в ладонь мой измятый, скрученный платок.

– Это тебе, – сказала я. – Подарок.

– Что это? – спросил Эд.

– Мои слезы.

Когда мы говорили в машине, все вокруг было очень по-утреннему, как на рассвете после бури. Я ощущала себя как в финале снятого итальянцами в Испании вестерна: будто бы я в разодранной юбке ковыляю домой, получив суровый урок, чтобы понять, что женщина – это женщина, а мужчина – это мужчина и мужчину типа Чарльза Бронсона за пояс не заткнешь.