Ласковый ветер Босфора - Ольга Покровская Страница 7

– Я мог бы уволить вас по статье, вы же понимаете, – холодно объяснил он. – Все эти махинации с фондом, с уклонением от налогов под прикрытием благотворительности бросают тень на весь наш театр. Но мы с вами не первый год знакомы, до сих пор, в общем-то, я знал вас как талантливого и порядочного человека. Так что, в память о прошлом, предлагаю – увольняйтесь сами, не вынуждайте меня идти на конфликт. Вам это сейчас совершенно не на руку.

– Но поймите, я действительно ничего не знала о ситуации мужа, – взмолилась Катя. – Я ведь сама была крайне заинтересована в том, чтобы мой спектакль состоялся. Неужели я пошла бы на такой обман, сами подумайте!

Ей сейчас было не до гордости. В перевернувшемся, расползавшемся по швам мире театр оставался единственным, за что она могла ухватиться, удержаться, спастись от неумолимо засасывающей ее бездны. И если для того, чтобы не потерять и это, последнее, нужно было рыдать и упрашивать сухощавого человека с зеленоватым лицом вечного язвенника, она готова была и на это.

– Я действительно не знаю, где сейчас мой муж. И, в конце концов, госорганы разберутся во всем и поймут, что я говорила правду…

– Голубушка моя, это вы следователю своему объясняйте. А я – не фээсбэшник, – сухо отозвался директор. – Не милиционер, не детектив. Мне разбираться, виноваты вы или нет, некогда. Я работаю с фактами – спектакль, который вы должны были ставить, закрыт и с репертуара снят, вы себя зарекомендовали как человек ненадежный. Мне благодаря вам досаждают сотрудники сами знаете какой организации. Я человек занятой, немолодой уже, на кой мне черт эта нервотрепка? А кроме того, на ближайшее время все постановки уже утверждены, для вас у меня работы нет, а держать в штате бесполезного сотрудника – извините, на благотворительность у меня бюджет не выделен.

Что ж, разговора с директором не получилось. Но Катя не собиралась сдаваться – обращалась во все инстанции, писала письма, звонила, пыталась взывать к коллегам, к знакомым по предыдущим ее проектам. И каждый раз снова и снова натыкалась на равнодушные лица и закрытые двери. Очевидно, вежливые люди в штатском действовали проворнее, заранее упреждая каждый ее шаг. Ей планомерно перекрывали кислород, воплощая в жизнь страшную угрозу. И вскоре Катя прочувствовала, что это такое – быть никем – на собственной шкуре. Ее просто не замечали, смотрели сквозь, вычеркнули отовсюду. О ней забыли – или старались забыть как можно скорее.

Катя металась по Москве, как загнанный зверь, обивала пороги, пыталась добиться справедливости. А по вечерам возвращалась в опустевшую квартиру. В квартиру, где прожила три года с человеком, которого, по всей видимости, совершенно не знала. Который оказался способен подставить ее, впутать в свои аферы. Или попросту безжалостно бросить, спасая собственную жизнь. В квартиру, куда к ней приходили с обыском, где ее допрашивали, морально давили, ломали, туманно угрожали. В квартиру, которая перестала быть домом, перестала быть даже безопасной конурой, где можно отлежаться. Чужое, запятнанное, зачумленное место, клетка, из которой не вырваться, не взлететь, потому что увольнение из театра перебило крылья, надломило хребет.

И в конце концов, отчаявшись, ощутив полную беспросветность своего положения, Катя однажды просто свалилась в этой самой квартире на диван носом к спинке. Не плакала, не думала, не пыталась разработать стратегию дальнейшего поведения. Находилась в каком-то полусонном забытьи, тупой апатии, оцепенелом бесчувствии. Телефон не звонил. Вестей от Павла по-прежнему не было. Если кто из ее знакомых и питал к ней сочувствие – должны ведь были быть и такие? – они, тем не менее, сторонились ее, как прокаженной. Поддержки ждать было неоткуда. Близких друзей у Кати, в общем-то, никогда не было, все – время, эмоции, силы, любовь – уходило в работу. Теперь же, лишившись и ее, Катерина ощущала себя, как беспомощный младенец, не видела вокруг ни одной опоры, которая помогла бы ей шатко, нетвердо, но все же встать на ноги.

И в один из дней, окинув рассеянным взглядом комнату, Катерина задержалась глазами на стеклянных дверцах шкафчика, где муж хранил алкоголь. Виски маслянисто плеснулся в стакане, обжег с непривычки горло, пряной волной прокатился по телу, согревая, успокаивая, баюкая. Сразу отступили подкатывавшие к глазам слезы, ушло чувство беспомощности, паники, страха перед будущим. И даже Павел, три года смотревший на нее темными, подернутыми страстью глазами, называвший своей маленькой девочкой и клявшийся, что будет любить и баловать ее вечно, теперь вспоминался лишь с какой-то ироничной тоской. Что ж, и так бывает. Поверила мутному мужику, подставилась, развесила уши, глупая. Ну да ладно, не ты первая, не ты последняя. Спасибо, что жива осталась.

Катя еще пыталась что-то делать. Убедившись, что в московских театрах дела с ней иметь не хотят, звонила в питерские, нижегородские, самарские, какие-то еще. Запас мужниного виски – как и запас душевных сил – подходил к концу, результата не было. По одному из номеров сердобольная директриса театра объяснила ей, что подробностей ее истории она не знает, однако с именем ее связан какой-то скандал, «а ведь вы понимаете, репутация храма искусства такое дело…» И в конце концов, когда Катя была уже близка к тому, чтобы расколошматить телефон – а за ним и собственную голову – о стену, ей все же ответили – не то чтобы положительно, нет. Просто продиктовали номер человека, руководителя театра одного из кавказских регионов страны, который, по слухам, в свой последний приезд в Москву очень жаловался на бедственное положение театра и жаждал заполучить к себе в труппу хоть какого-нибудь, хоть начинающего, хоть никому не известного московского режиссера. Это была смутная, жалкая, но все же надежда.

Позвонив по продиктованному номеру и проговорив полчаса с крайне велеречивым, несмотря на плохое знание русского языка и чудовищный акцент, завлитом, который, как стало ясно в первые же минуты разговора, представления не имел о том, кто Катя такая и какие спектакли уже поставила, Катерина заполучила предложение прибыть в располагавшийся где-то в горном краю на берегу реки древний город и познакомиться с руководством местного театра лично.

Жизнь в славном городе Сунжегорске оказалась совсем не такой, как представляла себе Катя. В самолете, по дороге туда, ей грезились какие-то благородные джигиты, благообразные седобородые старики-горцы, лукавые черкешенки, стреляющие темными глазами из-под чадры, жизнь простая, чистая, светлая, в которой люди не забыли еще такие слова, как «долг», «честь», «преданность», «ответственность». Ей, пережившей предательство мужа, человека, которому доверяла безоглядно, друзей и коллег, думалось, что, может, это даже и неплохо – быть заброшенной судьбой в такой удаленный уголок огромной страны. Может быть, жизнь, которой виднее, намеренно заставила ее распроститься со столичной фальшивой и алчной суетой, с московской серостью и неврозами и попробовать свои творческие силы в краю, где люди живут правильнее и чище, где балом все еще правят искренние человеческие чувства, и души не испорчены благами цивилизации двадцать первого века.

Однако же на деле все оказалось немного иначе. Выяснилось, что жизнь в Сунжегорском краю подчиняется сонму строгих правил, ритуалов и обычаев, в которых Катя со своими столичными представлениями о действительности никак не могла разобраться. Культурная среда Сунжегорска оказалась плотно сплетена с политической, все вопросы тут решались путем запутанных подковерных интриг, и то, чья пьеса будет демонстрироваться в театре в осеннем сезоне, нередко зависело от того, с кем вчера угощался пловом директор спортивного центра, друг детства министра печати, родного брата руководителя театра имени Лермонтова… Катя же, ничего этого не понимавшая, вела себя, как впоследствии выяснилось, по местным меркам надменно и вызывающе. Не сплетничала, с кем нужно, не заигрывала с местными воротилами, не заводила полезные связи. От всего происходящего у нее кругом шла голова, реальность казалась каким-то абсурдным сном, босховским кошмаром, где одно жуткое существо сменялось другим, а каждая следующая ситуация оказывалась нелепей предыдущей.