Ночи Калигулы. Восхождение к власти - Ирина Звонок-Сантандер Страница 7

Переступив порог, Агриппина Старшая брезгливо огляделась по сторонам. Из тёмных углов несло плесенью и влагой. Рабыни мгновенно развесили по грязным стенам узорчатые ткани, зажгли бронзовые светильники, добавив в них ароматного масла. Расставили в опочивальнях роскошные ложа, привезённые из Рима. И все же, Агриппина невольно сравнивала это мрачное убогое жилище с узкими окнами и великолепную виллу с колоннами из бело-розового мрамора.

Но Агриппина не жаловалась на судьбу. Она знала: за падениями неминуемо следуют взлёты. Сколько взлётов и падений было в её жизни. И те, и другие Агриппина встречала со спокойным достоинством. Не впервые она следует за Германиком в неведомые края. В Антиохии у Агриппины хотя бы есть стены и крыша над головой. В Германии не было ни того, ни другого. Лагерь римлян располагался на краю густого леса. Пронзительно пахло хвоей, тревожно вскрикивали серые северные птицы, рыжие белки ловко скакали с ветки на ветку. Над зелёными кронами деревьев вился дымок, говоря об опасной близости германского поселения. А после смерти Августа легионеры подняли мятеж. Окружив палатку Германика, они звенели мечами и выкрикивали угрозы… Но даже там, посреди болотистых северных лесов, Агриппина была счастлива. Там родилась её дочь, Агриппина Младшая. А потом матрона была сполна вознаграждена триумфальным возвращением в Рим.

Посему Агриппина пребывала в твёрдой уверенности: после невзгод и трудностей Антиохии её и Германика ждёт нечто большее, возможно — высочайшая власть.

* * *

А Германик заметно ослабел. Возвращаясь домой, он грузно падал на ложе и вздыхал бессильно и пугающе. Томительная слабость охватывала тело, бывшее некогда бесконечно сильным и энергичным.

— Обманул меня Тиберий, — прошептал однажды Германик. — В Антиохии положение не столь плохо. Моё присутствие здесь не было необходимым… — Он немного помолчал и добавил: — Малярия донимает меня. Не этого ли искал Тиберий?

Агриппина удивлённо замерла, держа в руках золотую чашу с душистым травяным отваром.

— Если хочешь, я велю позвать лекаря, — с лёгким налётом беспокойства ответила она.

Пришёл лекарь — уроженец востока с длинной, окрашенной хной в рыжий цвет бородой. Плавно и грациозно вытащил руки из широких рукавов халата и ощупал шею и грудь больного. Постепенно смуглое бородатое лицо сирийца становилось все более озабоченным, а движения рук потеряли величавую плавность. Лекарь узловатыми пальцами оттягивал веки Германика и пристально изучал покрасневшие белки глаз. Заглядывая в рот больному, антиохиец неприятно поразился серо-белому налёту, покрывшему язык. Окончив осмотр, он молчал и напряжённо думал, что сказать.

— Это малярия?.. — улыбнулся Германик, силясь казаться весёлым.

— Нет, это не малярия… — торжественно ответил врач. В чёрных глазах на мгновение мелькнуло почти незаметное беспокойство. — Есть много болезней, ещё не известных науке врачевания. Но не беспокойся! — он предостерегающе вскинул руку. — Для каждой болезни есть лечение. Ты непременно излечишься!

Сириец сосредоточенно рылся в мешке из козлиной кожи. Наконец извлёк оттуда пучки высохших растений, корешки причудливой формы и кору деревьев. Он сложил эти пряно пахнущие предметы на низкий столик у ложа Германика.

— Вели приготовить отвары из этих трав. Пей трижды в день, и вскоре почувствуешь облегчение. И молоко. Много молока!

— Молоко?! — непритворно удивился Германик. — Разве я младенец? Вот уже более двадцати лет я не пью ничего, кроме вина, бодрящего дух и укрепляющего тело.

— Пей молоко, — прошептал врач. — Заклинаю теми богами, которым ты поклоняешься: пей молоко!

Он упал на колени и на четвереньках отполз к выходу, не переставая кланяться и подметать пол рыжей бородой. Германик следил за ним краем глаза, и в груди больного осела неприятная горечь.

Несколько дней спустя Германику стало хуже. Его непрерывно тошнило, и никакие травы не унимали жжение в груди. Снова послали за лекарем. Но напрасно закованные в железо и кожу легионеры искали его по запутанным улочкам Антиохии: странный лекарь исчез бесследно.

И тогда Германик понял! Понял, почему так дрожали пальцы врачевателя и почему был испуган его взгляд. Понял, почему нестерпимо жжёт в груди и почему нужно пить молоко.

Германик затрясся в припадке нервного смеха, переходящего в конвульсивные рыдания.

— Перед отъездом я обедал у Тиберия!.. — хрипло и растерянно прошептал он. — Слишком много пряностей было в вине, которое цезарь настойчиво лил в мою чашу. Слишком горьким и мутным было оно!

Агриппина, сидевшая у ложа мужа, испуганно вздрогнула. Она упала на колени и мучительно всмотрелась в лицо Германика. Странные лиловые пятна покрывали исхудавшие бледные щеки полководца. Неизбежность смерти просвечивала сквозь поблекшие голубые глаза.

— Тиберий подло отравил тебя! — отчаянно вскрикнула Агриппина. И тут же её взгляд осветился надеждой. — Но ты вылечишься! Много времени прошло с того дня, когда ты обедал с Тиберием. Яд оказался недостаточно силён, чтобы причинить смерть. Я найду самые лучшие противоядия, которые только есть в Сирии…

— Поздно… — надрывно простонал Германик. — Я понял, что хранилось в ларце, который Тиберий прислал Гнею Пизону. Отрава! Пизон день за днём вливал её мне в пищу, ибо так повелел ему Тиберий.

Агриппина зарыдала, судорожно цепляясь за ослабевшие руки Германика. Спутанные чёрные волосы в беспорядке упали на её лицо. Безумно целовала она бледные губы умирающего. От конвульсивных объятий жены Германик ощущал боль в ослабевшем теле, а от её рыданий — боль в сердце.

— Не целуй меня, Агриппина, — наконец попросил он. — Я чувствую, как яд выходит из меня вместе с дыханием. Беги прочь из этой комнаты, где все отравлено смертельными испарениями!

— Нет, я не оставлю тебя в одиночестве! — полубезумно простонала Агриппина, настойчиво ища губами искривлённый страданием рот Германика. — Я хочу умереть с тобой…

Германик с усилием приподнял лицо жены исхудавшими жилистыми руками.

— Ты, должна жить, Агриппина! — почти неслышно прошептал он. — Живи ради наших детей…

— И ради мести! — злобно сверкнув чёрными глазами, отозвалась она. — Я убью Пизона!..

— Пизон — всего лишь орудие в более могущественных руках. Когда клинок пронзает чью-то грудь, то неужели в смерти повинен бездушный клинок, а не направившая его рука? — со слабой иронией прошептал Германик.

— Я отомщу Тиберию, — сквозь слезы поклялась Агриппина.

* * *

Германик умирал долго и мучительно. Он прожил тридцать четыре года и успел много сделать в жизни. И очень многого не успел.

Его тело, покрытое красным плащом с широкой золотой каймой, выставили напоказ на главной площади Антиохии. Германик бесстрастно покоился на чёрных траурных носилках, и прямоугольные знамёна, увенчанные римскими орлами, лежали у его ног. Наёмные плакальщицы в чёрных балахонах вели заунывную ритуальную песнь. Легионеры исступлённо вытаскивали из ножен короткие мечи и, целуя лезвие, клялись в бесконечной верности мёртвому полководцу.