Страсти по рыжей фурии - Татьяна Тронина Страница 6

Я помогла ему переехать обратно, в его старую коммуналку, – он не возражал.

– Ты не забывай обедать, Тарабакин, – сказала я ему на прощание.

– Ладно, – равнодушно ответил он, листая в руках очередной манускрипт. Потом наконец до него дошло, что он с женой расстается, и только тогда взглянул на меня осмысленно, сфокусировав свой взгляд на моем печальном веснушчатом личике.

– Танечка, а ты в меня веришь? – вдруг спросил он.

– Что? – не поняла его я.

– Ну, ты веришь, что я напишу грандиозный роман?

– Да, – ласково улыбнулась я. – Да, конечно.

– Я посвящу его тебе... Я никак не ожидал, что актрисы могут быть столь самоотверженны! Ты правда в меня веришь?..

Не могла же я ему сказать, что не верила. Что не может быть великого писателя с такой фамилией, как у него. Антон Тарабакин – Нобелевская премия по литературе! Нарочно не придумаешь.

Второй развод огорчил меня больше, чем первый. Для поддержания сил я решила поехать в пансионат на Клязьму, хотя время для отдыха было не слишком удачное – март, самая распутица, то мороз, то буйное вешнее половодье. Небо было высоким, солнце – непривычно ярким после туманной зимы, а в ушах – авитаминозный шум, бесконечный и надоедливый, как звук прибоя. Но Москва меня угнетала – с ее весенней грязью, суетой, озабоченными лицами. Я вытребовала себе отпуск у нашего прогрессивного режиссера и уехала.

В пансионате я поселилась одна в довольно приличном «люксе» и все свободное время гуляла, меся высокими сапогами мартовскую холодную грязь. На третий день моего отдыха ко мне подошел пожилой сердитый мужчина и предложил сфотографироваться.

– Это еще зачем? – пренебрежительно спросила я.

– Для журнала «Поселянка», – коротко ответил мужчина. – У вас типаж очень интересный. Впрочем, как хотите... Вы актриса?

– Да, меня уже снимали – не особенно удачно... Из меня все хотят сделать леди Макбет, даже надоело.

Тем не менее я согласилась – главным образом потому, что этот человек сумел внушить мне доверие. У него было хмурое, недовольное лицо человека, которого заботил только собственный успех, а я как таковая, как актриса и как женщина, – совершенно его не интересовала.

– Ладно, – сказала я. – Надеюсь, это не займет много времени.

Это заняло все мое свободное время, даром что фотограф приехал в пансионат тоже отдыхать. Он выписал осветителя, декорации, какие-то невероятные костюмы, и я, совершенно забыв о своих планах спокойно отдохнуть, позировала этому жестокому честолюбивому человеку. Я прониклась к нему совершенным доверием – ибо он быстро дал мне почувствовать, что ничего, кроме собственной славы и удачного фото, его совершенно не интересует, позволила наряжать и гримировать себя, снимать в самых невероятных позах и костюмах. В простонародном костюме я сидела на тающем мартовском снегу, а позади меня бродили коровы; я наблюдала вскрывшийся на реке лед; я искала подснежники в пробуждающемся после зимней спячки лесу; полуобнаженная, в каких-то невероятно пестрых, полупрозрачных лохмотьях я валялась на огромном поваленном дубе, содрогаясь от холода, мучаясь от нестерпимо яркого весеннего солнца... Словом, я позволила увлечь себя в самый настоящий ад и даже не заметила, как полностью подчинилась воле раздраженного невеселого человека, который ради удачного фото был готов продать душу дьяволу.

– Кажется, кое-что удалось, – сказал он мне на прощание, крепко пожимая руку.

– А как я об этом узнаю? – утомленно спросила я.

– Постараюсь поставить вас в известность...

Физически не отдохнув, но зато испытывая необъяснимое моральное удовлетворение, я вернулась в Москву, где меня тут же запрягли в очередную постмодернистскую бодягу, на этот раз названную современным детективом.

Через две недели на мое имя пришел большой конверт. Я разорвала коричневую вощеную бумагу, и на стол передо мной упал апрельский номер «Поселянки». На обложке была я...

Наверное, мой фотограф выбрал из сотни снимков, которые сделал со мной, самый лучший. Но сначала я не поняла этого, в первый момент мне показалось, что я снова попала во времена своей ранней юности, периода безнадежной любви к Сержу Мельникову – когда я подходила к зеркалу и видела круглое конопатое личико, которое не могла улучшить даже самая дорогая косметика.

...На поваленном черном мокром дереве сидела измученная девка – в старом, выцветшем деревенском платье и подозрительного цвета кургузом переднике. На вытянутых вперед ногах с круглыми икрами немыслимые чоботы (кажется, именно так называлась эта уродливая обувь). И ноги, и чоботы, и подол – забрызганы жирной весенней грязью, мрачное конопатое лицо обращено к солнцу, ресницы и брови – выгоревшие, белесые, даже как будто седые, а глаза – невероятно желтого, зловещего, языческого цвета – смотрят прямо на солнце, словно соревнуясь с ним в блеске. И такая мрачная, торжествующая, я бы даже сказала – утробная, сила исходила от этой картины, что у меня даже мурашки по спине побежали...

Я уже говорила о том, что не любила весны, никогда не ассоциировала себя с этим временем года, мне бесконечна мила и приятна была зима, которая полностью соответствовала моему характеру. Но, держа в руках журнал, в первый раз я задумалась о том, что фотограф, возможно, был в чем-то прав, когда увидел меня в образе пробуждающейся природы, конопатой, хмурой, животно-чувственной.

Я отложила журнал в сторону и с тоской предалась воспоминаниям о прошлом. «А ведь я никого не любила, – призналась я сама себе. – Никого, кроме того мажорного мальчика с русыми волосами, который был без ума от Шурочки Пинелли...» Где он сейчас, где она? Наверное, они уже сто лет как женаты и уже надоели друг другу со своей романтической любовью... Злость разбирала меня от того, что Серж, юноша, в общем-то, со вкусом, не мог разглядеть тогда во мне той особенной силы, которую опытный старый фотограф увидел сразу и которую вынес на обложку журнала – как эталон ранней весны...

Фотография в «Поселянке» преподнесла мне неожиданный сюрприз. Меня вдруг стали узнавать на улицах, хотя нечто подобное случалось и раньше, пусть не столь часто. Не только театральная публика, но и добродушные тетеньки и стильные молодицы – читатели женских журналов – подходили ко мне на улице и просили автограф. А главное – на меня посыпались письменные и устные предложения руки и сердца от сильной половины человечества.

Я смутно догадывалась, с чем это связано, – слишком уж чувственен был мой образ на обложке журнала. Что, как мне кажется, не вполне соответствовало действительности. Мне звонили, меня ловили на улице какие-то озабоченные субъекты, предлагая то руку и сердце, то простенько, но со вкусом – обещание волшебной ночи, то прочую дребедень, от которой нормальную женщину тошнит.

Режиссер меня обругал. Сказал, что он не давал мне разрешения сниматься во всяких там женских журналах, что ему не нравится такая трактовка моего образа, но тем не менее стал ко мне внимательнее приглядываться...