Золотая струна для улитки - Лариса Райт Страница 6

– Ничего я не странная! – вспыхивает Андреа.

– Конечно, странная, – упорствует Алка. – Тебе предлагают поездку. Причем на родину, а ты не хочешь.

– Не хочу, – отрубает Андреа. «Не могу, – думает она. – Не могу поехать и не увидеть маму. А если она меня увидит, то сразу поймет, что все ни капельки не хорошо. Все просто ужасно. Самое настоящее mierda [14]». Андреа любит сеньору Санчес. Андреа бережет мать. Зачем ей знать, что ее дочь превратилась в улитку? Вот уже два года Андреа кормит маму сказками о бесконечных гастролях, плотном графике и бла-бла-бла. Та, естественно, обижается. Только лучше пусть обижается, чем страдает. По крайней мере, так она думает, что у Андреа все хорошо.

– Значит, не поедешь? – хмурится Алка.

– Не поеду. На выставку вполне можно взять временного переводчика.

– Я говорю: странная! – не унимается подруга. – Это же мебельная выставка. Понимаешь? Мебельная.

Алка так вкусно произносит это слово, что Андреа невольно улыбается.

– Ну, что ты смеешься? Ты только представь, какие там диваны, козетки, кресла… А свет? А кухни? Анька! Какие там кухни! Нам с тобой и не снились. Вот где хай-тек! Полочки, железячки, ручки, кронштейны, фурнитура. Я бы на такой кухне готовила и готовила. А ты даже посмотреть не хочешь!

– Зачем смотреть, если купить все равно нельзя?

– Чтобы получить это, как его? Удовольствие эсе… эсте…

– Эстетическое, – подсказывает Андреа.

– Вот, правильно. Эстетическое. Ну, что, я не права разве? Эй, ты куда опять уплыла?

– Ну, ты нашла эстетов. Шанель, Уорхол. Я не согласен, – качает головой Дим.

Он пропадает в Гнесинке: скоро сессия, и надо подтянуть обязательные предметы. Гастроли закончились, новых предложений пока нет. По вечерам Дим бренчит в ресторане, Андреа не берет, бережет. И она развлекает себя сама: репетирует роль домашней хозяйки, культивирует идею уютного дома, пыхтит над его созданием. Сегодня она точно превзошла себя: ездила в консерваторию (там у однокурсницы Дима бабушка билетершей работает, раньше аккомпаниатором была, а теперь руки не те), натерла полы в фойе вместо некстати заболевшей уборщицы. Деньги? Деньги им с Димом очень нужны. Но у Андреа есть мысль и получше. Ее пускают в запасники и разрешают взять копии понравившихся афиш.

Она перебирает пыльные рулоны, заглядывает в трубочки, разворачивает, чихает, в ужасе смахивает с бумаги случайные капли, не дыша, ласкает пальцами выцветшие имена: Рихтер, Шостакович, Ойстрах, Чайковский… Она знает наизусть его «Детский альбом». А это что? О… Кумиры современности: Каррерас, Паваротти, Хворостовский. А тут? Очень интересно! Да это же просто клад: «Джипси кингс», Сезария Эвора, Иглесиас-старший, Глория Эстефан… Какой чудак притащил эти постеры в хранилище консерватории? Андреа счастлива. Она уходит, обвешанная рулонами, спешит все сделать до прихода Дима. Прощайте серые, скучные обои в мелкий, рябой увядший цветочек!

Девушка с восторгом осматривает свою работу: теперь ни у кого не возникнет ни малейшего сомнения, куда они попали. Привет. Здесь живут Андреа и Дим – полиглоты музыки. Не верите? Взгляните на стены. Справа – сплошная классика: Моцарт, Лист, Берлиоз. Чуть подальше – Иоганн Штраус, не в очень приметном месте. Дим считает его слишком легким, бездумным, предпочитает мрачность и экспрессию однофамильца, а Андреа так любит оперетту, и песни, и вальс. Дим говорит, искусство должно заставлять мыслить, питать мозг, порождать идеи, задавать вопросы. Андреа согласна, но у нее все по-другому. Музыка кормит душу, взывает к чувствам, наполняет жизнь каким-то другим, иррациональным, высшим смыслом, находит истину, дарит ответы. «Barуn de gitanos soy [15]…» – напевает она, направляясь к левой стене. Здесь настоящие кумиры хозяина дома: Джо Сатриани, Стив Вай, Ингве Мальмстин, Брайан Мэй, Эрик Клэптон, Карлос Сантана и, конечно же, Пако. Андреа сосредоточенно думает несколько секунд, потом решается. Достает заветную струну и приклеивает ее к бумажному грифу. Отлично. Так. Что у нас над дверью? Здесь просто полет фантазии: исписанные бемолями и диезами ноты, тексты известных арий, фотографии (прихватила из дома). Диму особенно нравится эта: Андреа восемь лет, она сидит за роялем, кудряшки перехвачены бантом, лоб наморщен, руки напряжены, а ноги… ноги живут своей жизнью: правая засунута под попу, левая стряхивает надоевшую туфлю. Да, дверь получилась веселенькая. Девушка оборачивается к окну: это вершина ее творчества. Сразу две Мэрилин (розовая и зеленая) и еще несколько бумажных изображений людей, достойных, по ее мнению, восхищения: Шанель, Хемингуэй, Феллини и Горбачев. Дим оценит… Не оценил.

– Ладно. Шанель уберем, – вздыхает Андреа. – Некоторые факты ее биографии далеко не эстетичны. Согласна. Но Уорхол, уж извини.

– Ну и в чем его эстетизм? В чем? Докажи.

– Да во всем. И в жизни, и в работах.

– В работах? Но это просто смешно.

– Хорошо, тогда что, по-твоему, эстетизм?

– Изящество, красота.

– Чем же не подходит Уорхол? – кипятится Андреа. – Кто, если не он, так изящно совместил искусство с дизайном, уникальное с серийным, актуальное с вечным? Кто еще так умеет смешивать стили, стирать границы? Хочешь, я скажу тебе?

– Скажи. – Дим несколько обескуражен.

– Пако, – подводит черту Андреа. – А разве Пако не эстетичен?

Пако эстетичен. С этим Дим, естественно, соглашается. Пусть и Уорхол будет эстетичен, если Андреа так хочется.

Теперь они живут в афишной тумбе. Андреа то и дело добавляет штрихи, меняет исполнителей и даты выступлений, переделывает коллажи, создает творческую атмосферу. Дим заваливает экзамен, на носу пересдача. Он готовится. Морщась, учит теорию. Андреа заменяет его в ресторане, волнуется, пробует на жующей московской публике испанскую гитару. Успех, аплодисменты, приглашения играть на свадьбах, банкетах, юбилеях, корпоративах. Комплименты, улыбки, гонорары. Новая куртка, новый мобильник, новая мебель. Начало новой жизни и начало конца.

Андреа довольна, Дим злится: