Кабы я была царица - Вера Колочкова Страница 6

Потом они все на кухне обедали – гостя этого нежданного принимали. Мать суетилась бестолково, блестела глазами, говорила без умолку… И все журнал к груди прижимала, который ей Борис – так того мужика звали – привез. А потом они долго меж собой разговаривали – она этот их разговор отчего-то надолго запомнила. Грустный такой разговор…

– Кого-нибудь из наших видишь, Боренька? – дрожа нервно губами, спрашивала мать.

– Да вижу, конечно… Когда бываю в Москве, всех вижу.

– И что? И кто где? Печатается кто-нибудь?

– Да какое там… Славка Петровский на рецензиях сидит, кое-как пробивается, Маша Никонова в клубе железнодорожников литературный кружок ведет. Представляешь – в клубе железнодорожников – и литературный кружок! Абсурд какой-то.

– Ну да, абсурд… Насмешка над профессией…

– А есть ли у нас вообще эта профессия, Амалия? А? Ты никогда не задумывалась? Был ли вообще мальчик-то? Может, мальчика-то и никакого и не было…

– Не говори так, Боренька… Зачем ты? Я знаю, ты талантливый, и тексты у тебя замечательные…

– А толку? Толку-то никакого… Вот скажи – ты помнишь Митяя Захарчука? Ну, того, из белорусской глубинки… Помнишь, как преподаватели наши с ним носились?

– Да помню, помню… И что?

– А то! Недавно встретил его – дворником работает. Опустился, поник, глаза грустные… Нет, несчастные мы все люди, Амалия… И институт этот… лучше бы и не было его вообще! Учились, планы строили, сверкали талантами… А толку? В стол писать? Я вот, например, не хочу…

– Но как же, Боренька… Вот же, в журнале повесть твоя студенческая вышла… И мои стихи…

– Ну, вышла. Ну да. И стихи твои вышли. А только журнал этот, учти, единственный в своем роде. Он весь посвящен только творчеству наших студентов да недавних выпускников. Один раз выпустили, больше не будут. Сами, мол, пробивайтесь. А как, как пробиваться-то? Чтобы пробиваться, надо ж еще жить на что-то. Есть, пить, семью кормить. Мне вот жена второго недавно родила… Заработок постоянный надо иметь, одним словом… Замкнутый круг у нас получается, дорогая Амалия! Так что, может, и хорошо, что ты с четвертого курса ушла. Нет диплома, нет и профессии. И терять нечего. Не так обидно…

Тамара помнит, как откинулась на стуле и смертельно побледнела мать после этих его слов. И прикрыла на минуту глаза. Потом, будто внутренне собравшись, снова вскинулась, плеснула в гостя лихорадочным блеском из глаз.

– Ну чего мы все о грустном говорим, Боренька? Вот, посмотри на лучшее мое произведение, на Викушу мою… Тебе ведь интересно, Боренька? Викуля, беги сюда! – крикнула она в комнату.

Борис осторожно взял приковылявшую и сильно засмущавшуюся Вику на руки, посадил себе на колени, потряс неумело. Потом виновато глянул на мать:

– Какая большая уже… А у меня тоже одни девчонки… Одной восемь, другой два годика… Кручусь, как могу, знаешь, чтоб все семейство прокормить! Тут уж не до талантов да не до «божьих даров», сама понимаешь…

– Я понимаю, Боренька. Я все понимаю. Да ты не думай, у меня все хорошо! Живем, как видишь, я дома работаю, заказов много…

– А… фамилия у нее какая? – осторожно погладил он девочку по голове.

– Не бойся, не твоя. Тараканова она. И отчество тоже не твое. Я ее Владимировной записала. Чтоб у всех девчонок фамилия одна была, да и отчество тоже. Мой первый законный муж был Владимир Тараканов… Я и себе при разводе его фамилию оставила. С моей-то, с Гольдберг, далеко не уедешь, сам понимаешь. Нигде и ни одной строчки не возьмут…

– Пишешь что-нибудь?

– Пишу…

– Почитаешь?

– Ладно… Попозже… – тихо проговорила она, стягивая с коленей гостя Вику. Потом, обратившись к Тамаре, неприкаянно сидящей за столом, проговорила просительно: – Доченька, может, ты погуляешь с девчонками? Еще не так поздно вроде… Пожалуйста, Томочка…

Ну что ей тогда оставалось делать? Конечно же собрала девчонок, пошла гулять по морозу. А в душе так было мать жалко! Она ж большая уже девочка была, все понимала… Да на ее бы характер! Да она бы этого Бориса вообще выгнала б от порога! Ишь, заявился… Будь ее воля, она бы вообще всем запретила всякие там стихи да повести писать! Только мозги себе всякими переживаниями засоряют, ей-богу! Работать надо, жить, детей в нормальных условиях растить, а не присобачивать целыми днями строчку к строчке, чтоб складно-ладно было…

Потом, вернувшись домой, они Бориса уже там не застали. Мать стояла у окна, курила молча. Она и девчонок спать уложить успела, и посуду перемыть, а мать все стоит, все курит…

– Мам… Ты бы не изводила себя так, а? – обернулась она к ней от раковины. – Ну что ты, ей-богу… Борис-то этот ведь прав – никому сейчас стихи твои не нужны! Вон жизнь какая у всех трудная, а ты – стихи…

– Ну что ты говоришь, доченька… Глупенькая ты какая… – тихо прошелестела от окна мать. – Как это стихи никому не нужны? Мои, может, и правда не нужны, а вообще…

– Да и вообще – тоже! – загорячилась Тамара, проворно перетирая чайные чашки полотенцем. – Ну ты вспомни, вспомни, как мы хорошо жили, когда ты за отцом замужем была! В доме все есть, и еда всякая, и платья он тебе покупал новые, красивые такие! Ну чем плохо? Помнишь?

– Помню, дочка. Конечно, помню. Но что сделаешь, если душа высоты требует…

– О господи… – только и вздохнула Тамара, безнадежно махнув рукой в материнскую спину. – Далась тебе эта высота… Ну что нам ее, на хлеб намазывать, что ли?

– Не хлебом единым человек сыт, Тамарочка, – резко повернулась к ней от окна мать. – Запомни это, пожалуйста! На всю жизнь запомни! И никогда не пристраивай никого под свое мировосприятие! Люди все разные, Тамарочка!

– Ага. Разные. А только жрать всем одинаково хочется.

– Хм… – грустно усмехнулась мать, сложив худые руки калачиком под грудью. – Жрать, говоришь… – Потом, помолчав, продолжила: – Мы сейчас с тобой, Тамарочка, похожи на двух людей, стоящих под кроной огромной березы… Один говорит – посмотри, какая крона шикарная! Какую она тень отбрасывает, как красиво шелестят листья над головой… А другой деловито похлопывает по стволу, щурится и отвечает – ага, мол, шикарная береза… Целых пять кубометров дров…

– Ну и правильно он говорит про эти кубометры! Зато ими можно сколько народу обогреть! А тот, который кроной восхищается, как замерзнет, тоже ведь греться прибежит! Не так, что ли?

– Да так, так… Куда ж он денется, доченька? Прибежит, наверное. Ишь, какой у нас с тобой невзначай философский спор вышел… Устала я что-то. Спать пойду…

После отъезда Бориса мать совсем затосковала. Все реже стал слышен по ночам перестук пишущей машинки, все чаще застывала она у окна с неизменной сигаретой в руке. Таяла, сохла на глазах как свечка. Потом в больницу попала, да оттуда уже и не вышла – обнаружилась у нее раковая опухоль в легких. Врачи, узнав про ее домашнее многодетное состояние, домой помирать ее не отпустили. Так и отвезли, горемычную, прямо из больничного морга на кладбище…