Соперницы - Ольга Карпович Страница 58

Натыкалась на знакомых, на почерневшую и как-то разом ссохшуюся, как сгоревшая ветка дерева, Стефанию. Глаза ее, сухие, горячие, отливали красным, как тлеющие уголья. А голос разом утратил силу и глубину, стал плоским, бесцветным. Впрочем, я все равно почти не слышала, что она мне говорила.

В гостиничном баре попался совершенно пьяный, расхристанный, роняющий на стол седую голову Меркулов. Он мутно взглянул на меня и, кажется, не узнал.

Однажды меня вызвали в местное отделение милиции. В узкой комнате, пропахшей отчего-то детсадовским гороховым супом, усатый следователь в белой рубахе с потемневшим от пота лоснящимся воротником задавал смешные вопросы:

— Вы, я извиняюсь, кем ему доводились? Подруга? Невеста?

— Я его вдова, — выговорила я, сосредоточенно ковыряя ногтем скол на желтом полированном письменном столе.

Потом снова лежала ничком на кровати, не думала ни о чем. Мне даже не было больно. Просто никак. Как будто бы весь этот мир — чужой город, снующие по улицам люди, деревья, машины — отделен от меня толстым стеклом музейной витрины, и ничто, происходящее в нем, не могло затронуть и взволновать меня. Все нутро мое словно забилось крутившимся в воздухе тополиным пухом. Он был в носу, в горле, в животе, лишая окружающую действительность звуков и запахов. Наверное, так чувствуют себя души в чистилище.

Подошла Стефания — как она оказалась в моей комнате? Или это я все эти дни провела в ее номере? — положила руку на лоб, сказала:

— Нужно поесть, Алена.

И я кивнула:

— Да… Да…

На колченогом столике у кровати оказалась тарелка. Я села на койке, свесив ноги, выбирала из нее макаронины по одной, жевала — безвкусные, как картон. В смежной комнате, за неплотно прикрытой дверью Стефания говорила:

— Нужно добиться! Не знаю, дать кому-то взятку, получить какую-то справку на транспортировку тела. Я не могу допустить, чтобы его похоронили здесь.

— Тела? — истошно взревел Меркулов. — Тела? Как ты можешь так говорить о нем! Ведь это твой сын, наш сын, а ты — тело… Что ты за мать! Ни одной слезинки…

— Возьми себя в руки! — Голос Стефании был сухой, потрескивал искрами. — От истерик никому лучше не станет. Нам нужно оформить документы, иначе Эдварда похоронят в этой дыре, которую он даже никогда не видел.

— Какая разница! — ревел невменяемый Евгений. — Какая мне теперь разница! Целых восемнадцать лет у меня был сын, а я даже не знал о нем. Это ты! Ты отняла его у меня! Я не успел даже узнать его, понять, что он за человек. А теперь его нет больше.

— Успокойся! — снова попробовала вразумить его Стефания. — Успокойся и выслушай меня. Мне нужна твоя помощь. Сама я не справлюсь с местными чиновниками.

— Я, я, я… Ты только о себе и помнишь! Никогда нет дела до других…

Меркулов ничего не хотел слушать, орал, обвинял всех и вся, потом начинал плакать, каяться во всех смертных грехах, просить прощения и снова обличать. В конце концов, отчаявшись, Стефания оставила его одного в комнате и вошла ко мне. Входная дверь тут же с грохотом захлопнулась. Наверное, Евгений Владимирович воспользовался давно испытанным способом решения проблем — просто сбежал.

Ничего не говоря, не глядя на меня, Стефания присела на край кровати и с силой сжала ладонями виски. И впервые за эти дни что-то дрогнуло во мне, какой-то слабый отклик на события внешнего мира. Я протянула руку и дотронулась до ее плеча, и она глухо отозвалась:

— Не надо, Алена.

И тогда я поняла, что ей хуже, несоразмеримо хуже, чем мне. Что она потеряла то единственное, что значило для нее больше, чем сцена, успех и признание. То, что давало ей осознание, что она тоже живая чувствующая женщина, а не только глянцевая картинка из репортажей светской хроники. Что она боится и не может себе позволить ни на минуту ослабить стальной корсет, стягивающий ее, иначе в то же мгновение упадет, растечется обессиленной, бесформенной массой и никогда уже не поднимется. Что она ходит, говорит и даже дышит просто по инерции. Потому что жизнь ее остановилась, оборвалась там, на корабле, и как быть дальше, она не знает, и продолжает двигаться, выполняя простые отработанные действия, как заведенная кукла.

И в то же время я знала, что она выстоит, выдержит это новое, обрушившееся на нее несчастье, которое сломило бы сотни обыкновенных женщин. Выдержит именно потому, что она — не обыкновенная, потому что она — одна из немногих на земле, нашедших свое истинное предназначение, и именно оно даст ей силы не сломаться. Потому что тяжесть, легшая ей на плечи, тяжесть утраты единственного, не положенного ей, украденного у судьбы сына, для обыкновенной женщины непосильна. Выдержать ее может лишь та, устами которой со сцены говорит Бог.

Мне же еще нужно было найти свое место в жизни, отыскать то дело, которое за волосы вытащит меня из трясины воспоминаний, поднимет на ноги и станет, словно строгий конвойный, подталкивать в спину, заставляя бесконечно двигаться вперед. Я понимала, что это необходимо, что это единственный способ выжить, но пока еще не представляла, где его искать.

— Алена, — заговорила Стефания минутой позже, и голос ее так и не дрогнул ни разу, — нам нужно что-то делать. Я была сегодня в местном морге, они не оказывают услуги по транспортировке тел и отказываются сотрудничать с итальянским похоронным бюро. Я не знаю современных российских законов. Нужно получить разрешение у какого-то чиновника, это требует времени, но в морге отказываются держать… тело дольше недели. Я не знаю, как быть. Евгений Владимирович, как вы, наверно, поняли, сейчас не помощник… Придется нам с вами как-то самим взяться за это…

Я рассеянно слушала ее. Наверное, это были очень важные соображения. Но мне, как и Меркулову, казалось, что теперь уже все равно. Какая разница, где он будет лежать, если я уже больше никогда не увижу его высвеченных солнцем глаз, его тронутых загаром скул, не дотронусь до пахнущих ветром медных кудрей, не почувствую, как его руки, неловкие и жадные, обнимают меня… С силой сжав зубы, я молчала, раскачиваясь из стороны в сторону. Стефания посмотрела на меня, и в глазах ее промелькнуло выражение беспомощности.

И в эту минуту, как в плохом фильме, в соседней комнате снова хлопнула дверь, и еще через мгновение к нам решительно, по-хозяйски вошел Голубчик. Стефания вскинула голову, и что-то дернулось в ее лице, забилось в глазах невозможной надеждой. Анатолий Маркович прошел прямо к ней, привлек к себе, прижал ее невидимое теперь мне лицо к своей груди и заговорил быстро и негромко:

— Света, я обо всем договорился. Разрешение будет завтра. Мы сможем вылететь через три дня. Похороны состоятся в Риме в пятницу.

И Стефания как-то тяжело охнула и прижалась к нему. Он же похлопывал ее по спине своей широкой сильной ладонью и тихо увещевал:

— Ну будет, будет… Держись, родная моя! Ты сможешь, я знаю…

— Но для чего, Толя? — глухо выговорила Стефания. — Зачем, для кого мне теперь держаться?