Принц Волков - Сьюзан Кринард Страница 54

Люк помнил тот момент, когда мать осознала, что муж уже не вернется. Она никогда не говорила с ним об этом, никогда ничего не объясняла. Но он помнил ее безумные глаза в тот день, ее слезы, когда она обнимала его и покачивала из стороны в сторону, хотя он был уже достаточно большим, — Люк помнил ее спутанные черные волосы и глубокий голос, которым она пела колыбельную на ломаном французском. В тот день, казалось, в ней умер свет, и исчезла дикость. Люк намного позже понял, почему мать сломалась. Даже после того, как отец бросил их, жизнь продолжалась в почти нормальном, почти мирном ритме — короткое спокойствие после шторма. Мэри—Роуз продолжала учить Люка премудростям своего мира. Во всяком случае, ее настойчивость воспитать его частью обоих миров, в которых он жил, стала еще сильней. Она отдала его в начальную школу в Лоувелле, отказываясь принимать его незрелое решение остаться с ней, защищать ее, потому что отец этого не делал. Так как этого хотела она, он стал учиться, со всей своей энергией впитывая знания, которые, как она уверяла, были крайне необходимы ему в будущем. И не имел значения тот факт, что сама она очень мало знала о внешнем мире.

Ее сын, у него будут знания, которые так безвозвратно ускользнули от нее. Как много всего он понял только тогда, когда стало слишком поздно.

Он помнил долгие дни, когда боролся с собственной отчужденностью от других детей, упорно работая над собой в этом направлении на протяжении всех лет обучения. Он вырос, имея совсем немного друзей и не имея представления о деревни, в которой была воспитана его мать.

Что—то, может, едва уловимое изменение в осанке Джой или какой—то ночной звук, который ворвался в центр его мыслей, заставили Люка внезапно проанализировать собственный голос, излагающий воспоминания, будто они были не больше, чем неспособный причинить боль рассказ о незнакомых людях из другого измерения. Он прервался, отводя взгляд от гипнотических чар огня и сосредоточенного лица Джой.

— Именно из—за моей матери я преуспел в школе, — наконец, вымолвил он. — Только потому, что она хотела, я изучал мир отца, — он услышал собственный голос, произносящий слово: «Отец», слово, которое никогда ни при ком, кроме Джой, не произносил, начиная с того времени, когда муж матери бросил их. — Он оставил нам деньги на жизнь, его огромная щедрость выражалась кругленькой суммой в местном банке, плюс все земли, которые он раньше купил для мамы. Иногда в банке появлялись новые суммы. Она никогда не касалась этих денег, кроме тех, которые тратила на меня.

Скорбное уханье виргинского филина оборвало его на слове, он замолчал, прислушиваясь к языку намного более простому и более настоящему, чем тот, на котором он только что говорил. Со стороны казалось, что уханье является грустным и подходящим звуковым сопровождением к повествованию судьбы его матери.

— Когда мне исполнилось четырнадцать, моя мать изменилась. Она уже давно изменилась, хотя я тогда об этом и не подозревал. Я был достаточно взрослым, чтобы запомнить тот день, когда она начала говорить со мной о моем будущем. Мне было все равно, но, так как это было важно для нее, то я слушал, — Люк закрыл глаза. — Она сказала мне тогда, что во мне намечаются изменения, такие, которые я не всегда буду понимать. Она объяснила, на что мне следует обратить внимание, и что она не всегда сможет быть со мной, чтобы помочь мне. Тогда я еще не понимал, что она имела в виду.

Люк поймал себя на том, что должен соблюдать границы сказанного, которое может быть не воспринято Джой. Были вещи, которые он и не собирался говорить ей, просто не мог сказать, даже сейчас. Ее прекрасные темные глаза непрерывно смотрели на него, но она не могла заметить, что он оставил недосказанными мысли, которые возникали у него в голове, пока он говорил так беспристрастно.

Он покачал головой, отбрасывая мысли о том, чему никогда не сбыться.

— Моя мама рассказала мне о деревни, где она выросла. Она всегда удерживала меня от прогулок в этом направлении, и только тогда я действительно понял, что она покинула деревню и свою семью навсегда. Но она сказала мне, что я смогу найти своих родных, если мне это понадобится, — ему было трудно сохранять ровный тон. — Она просила прощение за все, что была неспособна мне дать, заставила меня пообещать закончить образование. Но ничто не подготовило меня к тому, что должно было произойти.

Вокруг стояла тишина, только потрескивание и вспышки костра нарушали ее совершенную пустоту.

— Потом она целую ночь говорила о том, что я только—только начал осознавать, она стояла возле моей кровати и ждала, пока я не засну. Я помню ее лицо в темноте: безмятежная печаль из средневековой живописи. Были слезы, но я видел их достаточно часто и раньше, поэтому не тревожился, — каскад густых темных волос упал ей на лицо, скрывая глубину ее эмоций быстрее, чем он мог осознать то, что находится за ними, он помнил, что держал ее за руку, утешая даже тогда, когда уносился прочь в безмятежном и невинном сне ребенка. — Когда я проснулся на следующее утро, она исчезла.

Люк приподнял голову. Он ощущал, что его лицо превратилось в каменную маску и, как каменные, его глаза ничего не видели.

— Она ушла, чтобы никогда не вернуться: ни в этот день, ни на следующий, ни потом. И наконец—то до меня дошло, что она сделала, — даже память о том, как его предали, даже юношеская ярость на собственную мать, на себя самого, на весь мир — даже это не отразилось на его спокойном лице, когда он повернулся к Джой. — Я пошел за ней, отслеживал ее со всем мастерством, которое она передала мне. Она отлично замела следы, но я все равно вычислил их. Они привели меня к деревне, к месту, о котором она рассказывала. Там я ее и обнаружил. В поселении были в основном люди мне незнакомые, за исключением одного или двух, которых я видел мельком в городе или лесу. Они смотрели на меня без удивления. Моя мать стояла на пороге одного из домов, она была настолько умиротворенной, какой я ее никогда не видел. Она казалась погрузившейся в сон, но я узнал ее, — образ ее лица, эхо его дикого скорбного воя, протестующего против ее предательства — все это достигло самой глубины его души, обреченное умереть в воспоминаниях. — Сельские жители постарались помочь мне. Они увели меня прочь и позаботились о ней, согласно собственным древним традициями, о которых я ничего не знал. Узнал намного позже.

Он задумался о том, как ему объяснить Джой те дни мучения, когда он страдал, находясь во власти неистовой лихорадки, рожденной ужасным горем и изменениями, которые именно тогда обрушились на него. Сейчас ее лицо словно отражало за него ту невысказанную боль, которую ему не следовало показывать. Нет, даже она не могла знать источник этой боли.

Слишком много было напряжения и душевного волнения. Он должен покончить с ними прежде, пока все не зашло слишком далеко, чтобы остановиться. Между ними и в нем.

— Позже, когда я оправился, они многое поведали мне о моей матери, как она здесь росла и взрослела и, в конце концов, как ушла. Они приняли ее обратно с готовностью, хотя и слишком поздно — сожалея о том, что когда—то прогнали ее, скорбя о ней. Поэтому они приняли и меня, признали своим, и никто ни разу не заикнулся о моем отце, — слово снова резануло слух. — Когда я вернулся в хижину, то собрал некоторые пожитки, а потом оставил ее, чтобы пожить среди них какое—то время. Я получил образование, которое мог дать мне Лоувелл, и когда настало время, я направился во Внешний мир, как и хотела моя мама.