Полынь - сухие слезы - Анастасия Туманова Страница 54

– Я понимаю, – криво улыбнувшись, сказал Никита. Наступила тишина. Дождь за окном пошёл сильней, небо совсем потемнело, в комнате стало сумеречно. Закатов сидел на кровати ссутулившись, глядел в пол. Старый цыган, застыв у окна, пристально смотрел на него.

– Как будешь-то теперь, барин? – негромко спросил он. – Стреляться-то, спаси бог, не вздумаешь? А то знаю я вашего брата… Чуть чего не так, в карты продулся, али всё до гроша у цыган спустил, – сейчас в башку палить, а на что? Башка-то одна, отстрелишь – новая не отрастёт, а денег завсегда добыть можно, господь не оставит! У тебя хоть занять есть у кого?

– Нет.

– А имение? Родители? Доход-то имеется?

Никита даже рассмеялся, представив себе, как он просит у отца десять тысяч, чтобы погасить долг перед полком.

– Нет ни дохода, ни… родителей. – Он поднял глаза на старика и, продолжая улыбаться, пояснил: – Мне, видишь ли, теперь даже не на что вернуться в полк и заплатить за гостиницу, так что положение моё очень… занимательное.

– Ох ты, господи… – пробормотал старик, качая седой головой и глядя на Никиту со смесью сожаления и испуга. Тот неловко пожал плечами, отвернулся. В горле снова встал комок, и никак не получалось убрать с лица неуместную улыбку.

Старый цыган отошёл от окна. Вынув из-за пазухи несколько ассигнаций, положил их на стол, прижал коробкой с папиросами.

– Прими, барин, сделай милость. Тут и на гостиницу, и на проезд хватит. И помолчи ты, ради Христа! – рявкнул он, увидев, что Никита собирается протестовать. – Не хватало мне ещё за тебя грех на душу брать, коли ты убиться вздумаешь! Моя вина, что эту потаскуху в хор взял, не понимаю, думаешь?! Бери да глупостей, смотри, не делай, и так уж наворотил на десять тыщ! Езжай, начальству своему в ноги падай, всё на цыганку-воровку вали! Господь милостив, не оставит!

– Спасибо, Акинфий Фёдорович, – сдавленно сказал Никита. – Я не забуду.

– Храни тебя бог, – коротко сказал старый цыган, выходя. Хлопнула дверь. В комнате остался крепкий запах табака и дёгтя. Несколько минут Никита сидел не двигаясь. Затем поднял саквояж и, забыв закрыть окно и взять со стола свою нераспечатанную корреспонденцию, быстро вышел из номера.

Позже, много лет спустя, Закатов старался – и не мог вспомнить подробностей этого своего путешествия. В голове, казалось, не было ни единой мысли, ни одного решения. Он собирался возвращаться в Малоярославец, в полк, – да и куда ещё ему можно было ехать? Но, находясь всё в том же заторможенном полусне, он дошёл до станции, заказал экипаж до Москвы, несколько часов, не чувствуя ни холода, ни пронизывающего ветра, ожидал его на станционном дворе, затем сел в скрипящую колымагу и, закутавшись в отсыревшую шинель, не то заснул, не то впал в забытьё. Дождь то переставал, то усиливался, барабаня по кожаному верху, ветер снаружи рвал последние листья с деревьев, мимо мелькали сжатые поля, серые деревеньки, неслись над ними свинцовые, лохматые облака. Никита спал, неудобно прислонившись головой к спинке сиденья, не чувствуя сквозняка, тяжёлым прерывистым сном. Время от времени он просыпался и сразу же с тупой болью в сердце вспоминал о том, что случилось. Со странным спокойствием думал, что возвращаться в полк ему, собственно, незачем. Следовать совету старого цыгана, падать в ноги полковнику Симановскому, каяться и просить снисхождения Никита не собирался. Обращаться к отцу было немыслимо. Взять денег было совершенно негде. «Стало быть – всё…» – думал он, вспоминая о том, что пистолет его, слава богу, в порядке и лежит на дне саквояжа. – «Но зачем же тогда я еду в Москву? Иверзневы? Да… Может быть, Саша?..» Мелькнула вдруг отчаянная мысль: отправиться в Петербург, к Александру, который уже полковник Генерального штаба, занять денег у него… Но десять тысяч – немалая сумма даже для полковника, у Саши – семья, четверо детей, сможет ли он?.. Нет, это тоже немыслимо, невозможно, стыдно! Закатов покачал головой, словно отказывая невидимому собеседнику. Горько усмехнулся, снова подумав: стало быть, судьба… А может быть, так и лучше. В мыслях вдруг с беспощадной резкостью поднялась, выстроилась вся его прежняя жизнь. Что он представляет собой – он, Никита Закатов, поручик кавалерийского полка? Чем он жил прежде, что его ждёт впереди? Скучная, безрадостная служба, крошечное жалованье, вечный подсчёт копеек, долгие, мутные вечера в офицерском собрании за вистом или преферансом, дешёвое вино или водка, серые усталые лица солдат, одиночество… Хорошо, если война, мгновенная героическая смерть… «Как же живут другие люди? – вдруг ошеломлённо подумал он, глядя на затянутые туманом поля. – Ведь живут же как-то… и есть у них друзья, есть близкие, кто-то думает о них, беспокоится, кто-то готов за них отдать последнее, им есть к кому пойти со своей бедой… Они, должно быть, чем-то лучше меня, эти другие люди? Но чем же? Брат Аркадий, например… Его любила покойная маменька, и отец тоже живёт лишь для него… Аркадий умнее, честнее меня? Возможно, не мне судить… Но ведь в детстве нашем этого ещё не могло быть заметно, отчего же для Аркадия уже тогда всё сложилось наилучшим образом, я же… Нет, так думать нельзя, это нехорошо, бог велит нам терпеть… Да, нужно терпеть – но кому? Всем? Или только таким, как я? Разумеется, в том, что случилось, винить мне некого, я один кругом виноват, и отвечу за всё сам, но… Но если бы, не дай бог, такое случилось с Мишкой Иверзневым… О-о, он бы не остался один! Он мог бы кинуться и в Петербург к Саше, и к Петру в Варшаву, у него куча родственников, которые в память о заслугах его отца помогли бы… Боже, да Марья Андреевна для него заложила бы последнюю деревнюшку, продала бы дом! Поставила бы вверх дном всю Москву и нашла бы денег! Отчего же именно я оказываюсь недостойным, нестоящим всего этого?.. Отчего у меня путь только один – выстрел и… темнота?»

Крепко зажмурившись, Никита усилием воли отогнал эти мысли.

«Нечего жалеть себя. У каждого человека свой путь, есть на свете и круглые сироты, и совсем уж нищие люди, а тоже ведь живут и пробиваются. Симановский вот любит рассказывать, что в детстве сам коней пас, потому что у родителей было всего два крепостных и те – древние старики. И ничего, выбился в люди, командует полком… Хотя, если бы не двоюродный дядя-генерал, который вздумал помереть и оставить наследство… пас бы Симановский этих коней до сих пор. Стало быть, путь один… Да. Я сам виноват, один виноват во всём. Катька – ни при чём, она так, верно, любит своего конокрада, что от одного отчаяния пошла на это воровство… Если подумать, меня с моей глупой страстью ей сам бог послал. Я ведь ничем её не лучше, так отчего же не пожертвовать мной, если от этого будут счастливы уже двое – Катька и её разбойник? А ещё – её дети, которым, может быть, уготована провидением какая-то великая судьба. Неисповедимы пути господни… И потом смерть – это только мгновение! Когда я в корпусе упал с лошади и подвернул ногу – и то было больнее, а тут миг – и всё, всё кончено. Стыдно солдату бояться боли. От тяжёлых ран мучаются и страшнее, и дольше. А тут… не будет больше ни мучений, ни позора, ни этой долгой бессмысленной жизни, ни одиночества… И неправда, что бог не прощает самоубийц. Иначе он не складывал бы воедино все обстоятельства так, что другого выхода нет. Ведь предположим на минуту, что я не застрелюсь. Что тогда? Бесчестье, позор, тюрьма? Нет… Выхода нет».