Французова бухта - Дафна дю Морье Страница 51

– У меня не оставалось времени на раздумья, – ответил он. – Вскоре после рассвета Пьер Блан разбудил меня и сообщил, что "Ла Муэтт" села на мель и повредила днище. Мы спешно взялись за ремонт. Работа, сама понимаешь, была не из легких. А когда мы, голые по пояс, стояли в воде и задраивали пробоину, явился Уильям и принес известия от тебя.

– Но ведь тогда ты еще не мог знать о готовящемся нападении?

– Нет, но кое о чем уже я догадывался. Мои матросы обнаружили двух часовых: одного на берегу, чуть выше по течению, а второго – на холме с противоположной стороны. И хотя они стерегли только лес и реку, а к ручью не подбирались и корабль пока не нашли, я понял, что времени у нас остается в обрез.

– А потом снова пришел Уильям?

– Да, около шести. И сказал, что вечером в Нэвроне ожидаются гости.

Тогда-то я и придумал свой план. Уильям тоже должен был в нем участвовать, но, к несчастью, на обратном пути на него напал часовой и ранил его в руку.

Это чуть было не испортило нам все дело.

– Я все время думала о нем за ужином. Он лежал наверху совсем один, раненый, беспомощный…

– И все же он сумел выполнить мое поручение: открыл окно и впустил нас.

Остальных слуг мы связали спина к спине, как некогда матросов "Удачливого", и заперли в кладовой. Кстати, – добавил он, опуская руку в карман, – если хочешь, я верну тебе твои безделушки.

Она покачала головой:

– Нет, пусть они останутся у тебя.

Он протянул руку и погладил ее по волосам.

– Если ничего не случится, "Ла Муэтт" отплывет через два часа, – сказал он. – Ремонт мы так и не успели закончить, но до Франции корабль, надеюсь, продержится.

– А ветер? – спросила она.

– Ветер крепкий и довольно устойчивый. В Бретань мы должны прибыть не позже, чем через восемнадцать часов.

Она промолчала. Он снова погладил ее по волосам.

– На моем корабле не хватает юнги, – произнес он. – Нет ли у тебя на примете смышленого мальчишки, который согласился бы отправиться с нами?

Она подняла голову, но он уже отвернулся и потянулся за шпагой.

– Уильяма, к сожалению, мне придется взять с собой, – сказал он. – В Нэвроне ему больше делать нечего. Кончилась его служба. Надеюсь, ты им довольна?

– Да, очень, – ответила она.

– Если бы не сегодняшняя стычка с часовым в лесу, я оставил бы его здесь. Но теперь риск слишком велик. Как только его опознают – а произойдет это, конечно, очень скоро, – Юстик не задумываясь вздернет его на первом суку. Да ему и самому вряд ли захочется служить у твоего мужа.

Он обвел глазами комнату, на мгновение задержался на портрете Гарри, затем подошел к балконной двери и отдернул штору.

– Помнишь наш первый ужин? – спросил он. – И портрет, который я набросал, пока ты смотрела в огонь? Ты сильно рассердилась на меня тогда?

– Я не рассердилась, – сказала она. – Мне просто стало досадно, что ты так быстро меня раскусил.

– Знаешь, – проговорил он, – я давно хотел тебе сказать: из тебя никогда не выйдет настоящий рыболов. Ты слишком нетерпелива и вечно будешь запутывать бечеву.

В дверь постучали.

– Да? – крикнул он по-французски. – Господа уже разделись?

– Разделись, месье, – послышался из-за двери голос Уильяма.

– Ну вот и отлично. Скажи Пьеру Блану, чтобы связал им руки, отвел наверх и запер в спальнях. Часа на два мы их обезопасим, а больше нам и не нужно.

– Хорошо, месье.

– Да, Уильям…

– Слушаю, месье.

– Как твоя рука?

– Побаливает, месье, но я стараюсь не обращать внимания.

– Ты сможешь отвезти ее светлость на песчаную отмель в трех милях от Коуврэка?

– Конечно, месье.

– Хорошо. После этого оставайся там и жди меня.

– Понимаю, месье.

Дона с удивлением взглянула на него:

– Что ты задумал?

Он подошел к ней, сжимая в руке шпагу, – глаза его потемнели, улыбка сбежала с лица. Помолчав минуту, он спросил:

– Ты помнишь наш последний разговор у ручья?

– Да.

– Помнишь, как мы оба решили, что у женщин нет выхода? Что если женщина и может убежать от себя, то только на день или на час?

– Помню.

– Сегодня утром, когда Уильям принес известие о приезде твоего мужа, я понял, что сказка кончилась: ручей больше не сможет стать нашим убежищем.

"Ла Муэтт" должна искать себе другую стоянку. И хотя корабль по-прежнему волен плыть куда захочет, а команда его по-прежнему вольна распоряжаться собой, их капитан теперь навсегда привязан к этим местам.

– Почему? – спросила она.

– Потому что здесь живешь ты. Потому что мы оба не можем друг без друга. Я знал об этом с самого начала, еще когда приезжал сюда зимой. Я лежал в твоей кровати, закинув руки за голову, смотрел на твое холодное лицо на портрете и, улыбаясь, думал про себя: "Это она". Я ждал, просто ждал, ничего не предпринимая, твердо зная, что рано или поздно наше время обязательно придет.

– Вот как? – переспросила Дона.

– А разве ты не чувствовала то же самое, пируя в лондонских тавернах в окружении приятелей своего мужа? Разве, притворяясь беспечной, равнодушной, разочарованной, ты не знала, что где-то, неизвестно в каком краю, неизвестно в каком обличье, живет тот единственный нужный тебе человек, без которого твоя жизнь пуста и легковесна, как соломинка на ветру?

Она подошла поближе и прикрыла ему глаза ладонями.

– Да, – сказала она, – да, ты прав. Все, что происходило с тобой, происходило и со мной. Я узнаю каждое слово, каждый жест, каждое мимолетное движение души. Но сейчас слишком поздно. Мы бессильны что-либо изменить. Ты сам вчера это говорил.

– Я говорил это, когда мы были вместе, когда нам ничто не угрожало и до рассвета было еще далеко. В такие минуты человек не думает о будущем, он живет настоящим, и чем меньше у него надежд, чем опасней его положение, тем сильней радость бытия, тем пронзительней испытываемое им наслаждение. Любовь – это тоже бегство, Дона. Благодаря ей мужчина забывает не только о грядущих бедах, но и о себе самом.

– Я знаю, – сказала она. – Я чувствовала это всегда. Но женщины, к сожалению, устроены иначе.

– Да, – согласился он, – женщины устроены иначе.

Он достал из кармана браслет и надел ей на руку.

– Утром, – продолжал он, – когда рассвело и над ручьем поднялся туман, а ты по-прежнему не возвращалась, я вдруг испытал какое-то странное ощущение – не разочарование, нет, а, скорей, отрезвление. Я понял, что бегство для меня теперь так же невозможно, как и для тебя. Я стал узником, закованным в цепи и брошенным в глубокую темницу.