В ожидании счастья - Виктория Холт Страница 50

Одна женщина, приблизив ко мне лицо и резко кивнув в сторону покоев, где лежала роженица, сказала:

— Вы должны были бы быть там, мадам. Вы должны принести наследников для Франции, а не ласкать своих светских подружек.

Я видела, как принцесса вздрогнула будто от удара, и ощутила, как вспыхнули от прилива крови мои щеки, но я попыталась с высоко поднятой головой пройти сквозь толпу.

— Вам следует спать с королем, а не танцевать ночи напролет до самого утра.

Эти женщины могли видеть меня, когда я возвращалась из театра Опера на рассвете, в то время как они спешили на рынок.

Кто-то со смехом сказал:

— Говорят, он не может… Это правда? — Грубый хохот. — Вы должны постараться, чтобы он смог, мадам…

Это становилось невыносимым. Зловоние, исходившее от этих женщин, оскорбительные слова, которые становились все грубее! Разве недостаточно того, что я должна была увидеть свою невестку с новорожденным сыном на руках? Неужели я еще должна выслушивать оскорбления, которых не заслуживаю?

Мадам Кампан была рядом со мной. Я видела, как она со спокойным достоинством прокладывает путь сквозь толпу. От моей любимицы Ламбаль было мало проку в таких ситуациях.

— Королева исчерпала свои силы, — сказала мадам Кампан.

Грубая насмешка заставила меня содрогнуться, однако довольно! Я все же королева Франции! С наивысшим королевским достоинством, на которое только была способна, я прошла сквозь толпу этих галдящих женщин, как будто не видя их и не слыша их оскорбления, словно они вообще не существовали. Когда я очутилась в своих покоях, мне были слышны их выкрики за спиной; я увидела заплаканное лицо принцессы и спокойное лицо мадам Кампан.

Я сказала:

— Оставьте меня… с мадам Кампан.

Когда дверь захлопнулась, я не могла больше сдержаться, упала на постель и зарыдала.

Я рассказала мужу об этом случае, и он опечалился.

— Это так несправедливо… так несправедливо… Разве это моя вина? — Увидев его изменившееся лицо, я поправилась. — Разве это наша вина?

Он пытался утешить меня, и я шепнула ему:

— Есть только один выход — маленькая операция.

— Да, — ответил он, — да. Я схватила его за плечи, мое лицо озарилось надеждой.

— Ты согласен?

— Я согласен подумать.

Я вздохнула. Он так долго думал. Прошло около шести лет. Чего он боялся? Скальпеля? Конечно, нет. Он не был трусом. Он боялся унижения. Людям захотелось бы все знать, получить замечательный повод посудачить и быть в курсе наших интимных дел. Даже сейчас, когда он приходит в мою спальню, они наверняка подсчитывают количество часов, которые он провел там. Именно такое постоянное и назойливое наблюдение отравляло нашу жизнь. Если бы нас оставили в покое!

— Ты собираешься… ты собираешься показаться врачам?

Он кивнул. Он хотел дать мне все, что я прошу, а я ясно дала понять, что больше всего хочу детей.

Когда он ушел, я села за письмо к матушке, в котором писала:

«У меня большие надежды на то, что мне удастся убедить короля согласиться на пустяковую операцию, которая даст столь необходимый результат».

В ответном письме матушка просила держать ее в курсе, и я подчинилась ей. Я рассказывала ей обо всем, но не думаю, что она могла понять, как на меня действовала такая ситуация. Мне было двадцать лет. Я была молода и совершенно здорова. Моя жизнь не была похожа на жизнь девственницы — достаточно вспомнить постоянные разочаровывающие попытки, кончающиеся неудачей. Я измучилась и была несчастной. Я отворачивалась от мужа, а потом вновь обращалась к нему. Он показывался врачам, подробно расспрашивал о предполагаемой операции, осматривал инструменты, которые должны будут использоваться, а потом вновь приходил ко мне.

— Я верю, что это в свое время пройдет само собой.

Сердце у меня падало. Он не мог пойти на операцию. И нам предстояло продолжать двигаться тем же старым мучительным путем.

Всякий раз, когда он направлялся в мои апартаменты через Ой-де-Беф, многочисленные придворные, находившиеся там, наблюдали за ним. Множилось число памфлетов и злых куплетов. Мы уже не были юными королем и королевой, которые собирались сотворить чудо и превратить Францию в страну обетованную; у нас уже была позади «мучная война»; мы представляли собой молодого бесплодного короля и легкомысленную молодую женщину. Сознание того, что эти люди строили предположения о том, чем мы занимаемся, оставшись наедине, выводило нас из душевного равновесия. Мы оба стали бояться этих встреч. У меня возникла идея построить потайную лестницу между спальней короля и моей спальней, чтобы он мог приходить ко мне когда угодно, чтобы никто не знал. Мы построили ее, и это нас утешило, но положение оставалось прежним, и я знала, что так будет продолжаться до тех пор, пока он не согласится на операцию.

В письме матушке я писала:

«Весьма и весьма прискорбно, что по самому грустному вопросу, который так волнует мою дорогую мамочку, я не могу сообщить ничего нового. Я уверена, что это не моя вина. Мне остается уповать лишь на терпение и желание короля сделать меня счастливой».

Вместе с тем я спешила ее заверить, что хотя муж не удовлетворяет меня в самом важном, в других отношениях мне не на что жаловаться. О да, я любила Людовика, но он не оправдывал моих надежд.

Нет никакого достойного объяснения тому, как я вела себя на следующем этапе жизни. Я уверена, что это сильно напугало матушку, которая внимательно наблюдала за мной издалека. В оправдание можно лишь сослаться на мою молодость, пробудившиеся во мне чувства, которые никогда не удовлетворялись, и нездоровую атмосферу, в которой мне приходилось жить.

Мне нужны были дети. Ни одна из женщин не была больше меня предназначена быть матерью. Каждый раз, когда я бывала в сельской местности и видела играющих малышей, я завидовала женщинам из бедных крестьянских домов с маленькими детьми, которые цеплялись за материнские юбки. Все мое существо тосковало по детям. Если у какой-то из моих служанок они были, я просила приводить их ко мне и затевала с ними и с моими собаками веселую возню, что, по мнению Мерси, было очень неприлично.

Что мне оставалось в таких условиях, кроме погони за вечными развлечениями? Не тратить же время на то, чтобы размышлять о своей неудовлетворенной жажде.

У меня появились сильные головные боли, головокружения, я стала нервной. Мерси все это называл «нервным притворством». Он не верил, что я могу заболеть. Действительно, я выглядела очень здоровой. У меня было много энергии. Я танцевала до полуночи, но иногда могла расплакаться по пустякам. Это было самым тревожным.

Я жаждала проявления нежных чувств — активного проявления, чего мне не мог дать Людовик, и я начинала понимать всю опасность моего настроя. Я была окружена красивыми молодыми людьми, которым доставляло удовольствие делать мне комплименты и которые многочисленными способами показывали мне, что желают меня. Их обходительные манеры и задерживающиеся на мне взгляды возбуждали, а я все время слышала внутренний голос, звучащий как матушкино предостережение: «Это опасно! Дети, которые у тебя появятся, будут престолонаследниками Франции. Преступно, если их отцом будет кто-то другой, а не король».