Мотылек - Кэтрин Куксон Страница 50

Джон Брэдли и вправду воспринимал происходящее как знак свыше, но только не как знак прощения его дочери, а как признак того, что Господь хочет еще больше унизить его, сделать посмешищем, если его дочь на Рождество родит бастарда. Все, кто издевается над его высокой моралью, помрут со смеху, скажут даже, как набралась наглости сказать эта язычница повитуха, что если ребенок родится завтра, то попадет в хорошую компанию, потому что, говоря по правде, сам-то Христос — настоящий бастард, и не так уж много простофиль, которые верят, будто семя в чрево Марии попало от Бога.

Джон слышал, как повитуха разговаривала с Алисой на кухне, и ворвался туда с поднятой рукой, крича: «Вон отсюда, женщина! Вон из моего дома!», но на пути у него стала жена, его собственная жена, чей характер настолько сильно переменился за последние месяцы, что порой его охватывал ужас, уж не вселился ли в нее дьявол, потому что она стала ему перечить на каждом шагу. Но в одном она оказалась бессильной: она не сумела ему помешать брать с собой дочь по воскресеньям в церковь. Когда же она попыталась силой помешать ему, он осмелился поднять на нее руку, отшвырнул от себя с такой силой, что она грохнулась об пол, и их дочери пришлось выбирать между ними. Она проявила мудрость и сказала, что пойдет с ним, и подверглась насмешкам большинства прихожан, и поделом ей.

До него не доходило одно: почему пастор, которому он помогал и с которым работал многие годы, почему пастор пошел против него и сказал, что его поведение противно Всемогущему и что его самого осудят за немилосердие?

Но он знает, чего от него хочет Всемогущий. В сердце своем он близок к Богу, и Господь сказал, что грех и нечистая жизнь требуют искупления. А дочь его нечистая.

Ему предстоит всю свою жизнь лелеять беспутницу, потаскуху, подзаборную блудницу, продажную женщину. Она повинна во всем этом, она ничем не лучше уличных женщин. Но ей дана величайшая милость, перед ней целая жизнь для покаяния, и он постарается, чтобы это дитя позора, кто бы это ни был, мужского или женского пола, вырос в страхе Божием. О да, в страхе Божием.

Он сидел в кресле у огня и смотрел, как жена переливает воду из чайника в медную миску. Вот уже час она бегает вверх-вниз, значит, время близится. Он посмотрел на стенные часы. Без четверти двенадцать.

Когда за женой закрылась дверь кухни, он сложил руки и возвел глаза к невысокому потолку, бормоча: «Господи, пусть это произойдет до полуночи. Не обрекай меня на это унижение. Хватит того, что в мир входит грех, не допусти, чтобы он отравил день рождения Твоего Сына. Услышь меня, о, Боже».

Минуты истекали одна за другой, и, когда старые часы пробили двенадцать, он опустил голову на грудь и обмяк, глубоко погрузившись в кожаное кресло.

Через некоторое время он выпрямился и, выставив вперед подбородок и втянув голову в плечи, принялся слушать, чтобы не пропустить первый крик ребенка. Он так долго сидел в таком положении, что у него заболела шея. Сверху не доносилось никаких звуков. Никто не сбегал вниз за водой. Он поглядел на часы: двадцать пять минут первого.

Без десяти час он поднялся из кресла и встал спиной к огню, упершись взглядом в пол. В пять минут второго дверь открылась, и Белла Поуп бесцеремонно обратилась к нему:

— Вы бы лучше побыстрее отправились за доктором.

— Что вы хотите сказать, женщина? — прорычал он.

— Только то, что с ней плохо. Я сделала все, что могла. Я не могу остановить кровь. Младенец мертв.

— Женщина, придет день и вы… — Он остановился: — Что вы сказали?..

— То, что слышали, ребенок родился мертвым, и, по-моему, мать скоро отправится следом. Наверное, это тоже должно вас порадовать.

Кинувшись к двери, он почти сбил ее с ног. Через несколько секунд он влетел в спальню, но, не входя, остановился в дверях. В комнате царил беспорядок, на него пахнуло нестерпимым жаром и запахом крови. На кровати среди вороха белья лежала его дочь.

Теперь уже сознательно переставляя ноги, он медленно подошел к изножью кровати, где жена старалась остановить кровотечение. Он обошел ее и встал с другой стороны, не в силах отвести глаз от того, что не так давно было его любимой дочерью. По ее лицу струился пот. Лицо было не смертельно бледным, как можно было бы ожидать, а светло-розовым. Глаза широко раскрыты, рот зиял черной ямой, она дышала с большим трудом, и только изредка у нее высоко поднималась грудь, когда она старалась набрать в легкие побольше воздуха. Он сразу же прочитал в ее глазах страх и что-то еще, что-то такое, что он наблюдал в них за последние месяцы и что до сих пор лишь угадывалось, а теперь стало ясно видно, и это была ненависть, жгучая ненависть. И если бы даже у него были какие-то сомнения в этом отношении, от них не осталось и следа, стоило ей заговорить. Слова звучали сдавленно, хрипло.