Три царицы под окном - Вера Колочкова Страница 5

Правда, об мужикашке можно было бы и раньше задуматься, конечно, да только куда его приведешь? Квартира у них однокомнатная, за шкафом Сонюшка спала… Вообще, она бы и не возражала, конечно, Сонюшка-то. Она спокойная, нелюдимка по породе. Мать в свое время так и не призналась, от кого ее родила. Ни ей, ни бабушке ничего не сказала. Уехала, проучилась год в своем Литературном институте, потом вернулась — беременная уже. Да бог с ней, она ее уж по всем статьям давно простила, мать свою… Попортила она ей жизнь, конечно, а все равно простила…

Вздохнув, она даже пискнула чуть-чуть на выдохе, в который раз пожалев саму себя. Если б не досталась ей такая мать, все бы могло по-другому сложиться… Вот чего, чего ей не хватало, интересно? И отец ее любил, и дом у них был в леспромхозовском поселке самый лучший, и работать отец маму не заставлял — сиди себе дома около печки, пиши свои стихи, если уж так приспичило… Так нет же — все тосковала, все металась чего-то, все ей не так было. Томочка эти ее стихи с детства ненавидела. К другим девчонкам в дом придешь — пирогами пахнет, щами вкусными, в огороде всякий овощ свое место знает, а у них… Отец, конечно, изо всех сил старался, все хозяйство на себе тащил, а она ему вместо «спасибо» — одни стихи да истерики… Любил он ее очень. Можно сказать — боготворил. И ей, маленькой Томочке, все пытался объяснить, что мать у нее вроде как и не мать вовсе, а существо совершенно особенное, к обычным земным делам неприспособленное, что ей трудно в их некультурной глуши жить…

Ей десять лет исполнилось, когда мать от отца сбежала. Собрала ее как-то, все платьица-игрушки в большой чемодан сложила, сказала, что к бабушке в город погостить едут… И больше к отцу не вернулась. И ее не отпустила. А бабушка, мамина мать, и рада была, что ее доченька к ней вернулась… Всё тетрадки с ее стихами листала да восхищалась до слез, да отца ругала — загубил, мол, талант. И ребенка — ее, Тамару, то есть — тоже вроде как загубил. Ни к чтению вроде она не приучена, ни поэзии настоящей не понимает. Дикая совсем. Она помалкивала, но сердилась про себя — далась им с матерью эта поэзия! Пустой суп да макароны едят, а туда же, поэзия…

В общем, уговорила бабушка маму ехать поступать в Москву, в Литературный институт. А с Томочкой, говорит, я и сама тут справлюсь. У меня, говорит, пенсия есть, да и отец ей будет алименты платить. Он платил, конечно. И продукты всякие привозил. Овощи, соленья, кур битых. Он часто приезжал повидаться. На лето к себе звал, да бабушка не отпустила. А через год мать из своего Литературного института приехала — с пузом…

Перевернувшись на другой бок, она вздохнула, попыталась отогнать от себя нахлынувшие неожиданно воспоминания. Может, и правда уж не досыпать? Может, встать, делами заняться? Иначе, она по опыту знала, как окунешься в свое прошлое, так оно и затянет, и от себя уж не отпустит. Слишком тяжелое оно у нее, прошлое-то. Вот зачем тогда бабушка, скажите на милость, снова мать в Москву отпустила? Сонюшке годик исполнился, и отпустила. Езжай, говорит, доучивайся. А мы уж тут с Тамарой справимся. Сонюшку в ясли определим… Не надо было ей мать от себя отпускать! Все равно она этот свой Литературный институт так и не окончила. Приехала через год — и снова с пузом! Это, говорит, ребенок от любимого человека…

Бабушка так и не дождалась появления на свет третьей своей внучки — померла от сердечного приступа. Мать прямо с похорон в роддом отвезли. Так и остались они — четыре неприкаянных бабы в доме. Тут уж матери не до поэзии своей стало, конечно. Ладно, она, старшая Тамара, к тому времени подросла — в первых помощницах оказалась. И Сонюшку в садик отвести, и на молочную кухню сбегать, и пеленки постирать… И денег у них совсем не было. Поначалу мать колечки да сережки, какие от бабушки остались, все продала — на то и жили. А колечки у бабушки были старинные, фамильные, красоты неописуемой. И сама она была старинного дворянского рода — до сих пор где-то фотография ее хранится. Интересная она там такая, в шляпке. На актрису Веру Холодную похожа. А больше никакой памяти, кроме этой фотографии, и не осталось. И родственников тоже не осталось. Еще удивительно, как сама бабушка в те лихие времена выжила…

Вот Сонюшка, кстати, очень на бабушку похожа! Есть в ней какая-то скрытая стать. Иногда распрямит спину, глянет — ну как есть дворянка, ни дать ни взять! А потом вдруг испугается чего, и сразу — шасть! — голову в плечи, глаза в пол, и скособочится вся, как будто на нее рукой замахнулись. Да и от матери Сонюшка тоже много взяла. Такая же мечтательница-книжница. Хорошо, хоть стихов не пишет. Хотя кто его знает… Может, эта напасть у нее с возрастом проявится, не дай бог… Вот у Вики — у той уж точно не проявится. Та от жизни все возьмет, и сырым, и вареным. И без стихов. Такая свистопляска характерная эта Вика, не приведи господь! Только замуж выскочила, уехала, и звонит сразу — забери, мол, меня отсюда. Не понравилось, наверное, замужем жить! Еще бы. С мужиком, с ним же так… Особо не разгуляешься и характер свой не покажешь…

Зато она, старшая, вся в отцовскую крепкую породу пошла! К сорока годам так разматерела, что на мужика стала смахивать. На диету сесть, что ли… Похудеть хоть маленько, а то ни один мужикашка на нее не глянет… Ладно, это потом. Сначала ремонт в квартире надо сделать! Сто лет уж тут ремонта настоящего не было. Еще матерью, кажется, все стены да потолок прокурены насквозь…

Курила мать и правда очень много. Как она говорила — от жизненного отчаяния. Когда у них даже на хлеб денег не хватало, переходила на дешевую «Приму». Ох и вонища была в доме от этой «Примы»! Но все равно — справлялись как-то. Слава богу, хоть одному полезному занятию мать в своем Литературном институте научилась — на машинке быстро печатать. Тогда еще компьютеров не было, заказов на печатание много было… С утра и до вечера в доме — стук-стук! И ночами тоже… А хозяйственные все заботы на ней, на старшей, были. Мать в этих делах совсем уж бестолковой была. Пошли ее в магазин — истратит все деньги, какие есть. А у нее, у Тамары, полный порядок в этих делах соблюдался — могла и на малых доходах умудриться поэкономить. Где в комиссионку зайдет да на девчонок совсем даром что-нибудь прикупит, где дешевыми косточками на суп отоварится, а где и просроченные консервы можно взять — тоже почти даром… Ничего, ели за милую душу, не графья! Ну, может, по крови где-то и графья, конечно, и тем не менее… Нет, здорово она тогда насобачилась в науке выживания! Потом это даже в некую игру-забаву для нее превратилось, до сих пор от старых привычек избавиться не может. И еще у нее привычка с тех времен осталась — все впрок припасать. На будущую жизнь. Сегодня можно кое-как обойтись, а вот уж завтра… Сонюшка недавно как-то ловко эту ее привычку обозвала… Как же это… А, вот! Отсроченный гедонизм, вот как! Умная выросла Сонюшка, начитанная… И не знаешь — то ли обижаться на нее за этот самый гедонизм, то ли нет… Вот интересно бы было на Сонюшкиного отца поглядеть! Викин-то папашка у них однажды нарисовался — ей тогда, помнится, годика четыре было… Лучше бы уж совсем не приезжал, мать не тревожил…

Она, помнится, сама тогда ему дверь открыла. Глядит — приличный дядька такой стоит, в дорогой куртке, улыбается ей. Вас, говорит, Тамарой зовут, наверное? Тут и мать в прихожую выскочила. Сначала обомлела вся, этого мужика увидев, а потом бросилась к нему — красиво так бросилась, как в кино. Он засмущался сначала, а потом тоже ее обнял — снисходительно маленько, вроде как и без особого желания. А через плечо все на маленькую Вику поглядывал, выбежавшую к ним в прихожую из комнаты…