О, сколько счастья, сколько муки… - Анастасия Туманова Страница 5

— И ничего не поделаешь… — покосившись на сестру, глухо сказал Илья. — Поначалу-то, помнишь, мы все ждали — вдруг пройдет. Старые цыгане говорили — случается такое иногда. И по колдуньям ее таскали, и свечи в церкви ставили, и что только Настька не делала… В Ростове однажды попа откуда-то приволокла, целую ночь кадил над Дашкой… А все без толку. Только недавно Настька угомонилась. Чего жилы рвать, раз уж судьба? Эх, знать бы мне тогда… Шагу бы из Смоленска не сделал! Так бы все лето на печи и пролежал!

— Брось. Ты-то чем виноват? Бог это сделал, а не ты.

— Ну, только богу и дела… — невесело усмехнулся Илья. — Не потащили бы мы с тобой Настьку в табор — авось ничего бы и не было.

— Ну-у, знаешь… Если бы да кабы… Всего не угадаешь. — Варька покосилась на Дашку. — Э, да ты зеваешь, девочка. Давай я спать тебя провожу. Ночь-полночь, а вы только вернулись, устали. Пойдем-ка, расскажи мне, какие вы теперь романсы в хоре поете?

Дашка поднялась. Вдвоем с Варькой они отправились в соседнюю комнату. Тут же ушел и Гришка. Илья, оставшись один, молча смотрел в стол, гонял пальцем по столешнице свою щепку. Из-за занавески, за которой спала Настя, доносилось ровное дыхание. За окном продолжала верещать вьюга, поднимая у забора белые снежные столбы. За печью скреблась полуночница-мышь.

Варька вскоре вернулась.

— Устала девочка. Только голову на подушку приклонила — сейчас заснула. А знаешь, все-таки русская кровь в ней сильно видна. Маленькая была — так не очень это проявлялось, а сейчас заметно стало.

— А говорила, на меня похожа.

— Конечно. Но на ту твою гаджи ^[5] больше. Чудно — глаз черный, волос вьется, кожа смуглая, а все равно… И чем старше — тем виднее.

— И когда ты мне кончишь глаза колоть? Настька и та не вспоминает.

— Ну, Настька… Настька — жена, ей молчать положено. Столько лет с тобой мучается, с кобелем.

— С того раза и не было ничего.

— Да ты мне-то хоть не ври! То я не помню, как ты позапрошлой весной на две недели пропал. А потом — еще. Забыл, где я тебя тогда отыскала?

— Варька, отвяжись, добром прошу, — проворчал Илья. — Что я тебе — щенок сопливый? Как дам вот сейчас!..

— Скажите, напугал! — усмехнулась Варька и тихо вздохнула. — То-то и оно, что не щенок. Мог бы уж и угомониться. Дети взрослые.

Илья буркнул что-то невразумительное и отвернулся. Варька без улыбки смотрела на него. Помолчав, спросила:

— А кто этот Пашенной, что ты так вскидываешься?

— Купец первой гильдии, миллионщик. Почти весь город ему должен.

— Ну так что ж ты?..

— А, думаешь, он жениться собирается? Жена у него есть да детей трое уже. А Дашку — так, для забавы хочет. Я уж сто раз ему по-доброму говорил: отстаньте, мол, от девки, ваше степенство, на что она вам, слепая-то… А он рогом уперся: желаю Дашку, и все! Просто проходу нет от него! Каждую ночь в кабаке сидит, глаз с нее не сводит. Наши уже поговаривают: прячь девку, морэ ^[6], украдет… Он может, у него такие молодцы в приказных — чертям страшно.

— Надо уезжать, — решительно сказала Варька. — Всем уезжать, всей семье.

— А куда среди зимы-то? — кисло поинтересовался Илья. — В кочевье? На санях по снежку?..

— Зачем в кочевье? Езжай в Москву.

— Ага… Яков Васильич там меня ждет не дождется. А Настьку он вообще проклясть обещал — забыла?

— Обещать обещал, да не проклял же. И портрет ее как висел в зале, так и висит уж сколько лет. Яков Васильич снимать не позволяет. Время прошло, Илья. Забылось все давно. Да и Настьку бы ты пожалел. Скучает она.

— Это она тебе сказала? — удивленно поднял голову Илья.

— Нет. Но я же не слепая. Ты посмотри, подумай. Я тебе указывать не могу, но, по-моему, так всем лучше будет. Я в Москве с Марьей Васильевной говорила. Она считает, что можно вам приехать. Ничего не будет. К старости люди сердцем отходят, а у Якова Васильича других кровных внуков, кроме твоей оравы, нету. Подумай, Илья. И извини, я спать пойду. Третий час уже, устала как собака. Завтра поговорим.

Варька ушла. Илья некоторое время еще сидел за столом, глядя на то, как сочится каплями свечной огарок. Затем встал и дунул на огонек.

За занавеской — темно, тихо. Настя, казалось, спала, но стоило Илье скрипнуть половицей, как послышался шепот:

— Илья, ты?

— А ты кого ждешь? — буркнул он. — Подвинься. Думал — спишь давно.

— Я и сплю. — Она помолчала. — Илья, послушай… Весна на носу!..

— И что?

— Мы же все равно уедем, верно?

— Ну…

— Дашку ведь надо поскорей от Пашенного убирать, правда?

— Угу.

— Может быть… в Москву, к нашим? А?

Илья молчал, думая о том, что Варька, как всегда, оказалась права. Да-а… Хорош, нечего сказать. Старый дурак. Считал, что Настька про родню давно и думать забыла.

— Ну и что нам там делать? — все-таки заспорил он. — Мне заново торговлю открывать? Там своих кофарей полно, на Конной втиснуться некуда. Лето пропадет, табор потом не догоним… А ты куда в Москве денешься?

— А здесь куда?

Он не нашелся что ответить. Помолчав, неохотно сказал:

— Весной поглядим. Если только Пашенной до того времени не удумает ничего. Может, прочь из города Дашку отправить пока? От греха-то подальше… У нас родня в Рославле, можно бы…

Внезапно с подушки рядом донеслись странные сдавленные звуки. Испугавшись, Илья тронул Настю за руку.

— Чего ты? О, бог мой, дура… Я думал — плачешь, а ты хохочешь! Чего заливаешься-то, глупая, чего?!

— Илья… — Давясь от смеха, Настя уткнулась в его плечо. — А что, здорово сегодня Дашка Пашенного хватила?

— Тьфу, безголовая… Тут не смеяться, а плакать надо, — пробурчал Илья, чувствуя, что и его против воли тоже разбирает смех. — Это все твоя наука.

— Ничего подобного! — Настя перестала смеяться. — Знаешь… Если бы ей этот Пашенной по сердцу пришелся, я бы ее отпустила.

С минуту Илья ошарашенно молчал. А затем взвился:

— Одурела?! Что она, потаскуха?! Мою дочь к гаджу в подстилки… Белены ты объелась или пьяная?!

— А ты не кричи. Ты подумай, как она жить будет. Замуж ее из цыган никто не возьмет. Кому нужна слепая? Просидит в вековушах, а ведь хороша, таланна… Может, если бы влюбилась в этого купца, так хоть год-другой с ним в счастье прожила. Все не пустоцвет…

Илья озадаченно молчал.