Девушка с приветом - Наталья Нестерова Страница 5

— Ну-ка, вернись, пигалица. — Голос Октябрьского остановил меня у дверей. — Сядь на место и не дерзи.

Говорил он грубо, презрительно, но усищи свои нервно поглаживал.

— Думаешь, уела меня? Кукиш! — Он действительно показал мне кукиш. Последний раз такое со мной было в детском саду. — Привыкла в травмпункте язык распускать. Ты там клизмы ставила да занозы вытаскивала и хочешь, чтобы я тебя сейчас с распростертыми объятиями принял? Прямо к операционному столу подвел?

Я дипломатично молчала. Октябрьский это оценил.

— У меня команда, — он немного понизил голос и уже не орал, — команда из отличных ребят. Они же волки молодые! Им течную суку в стаю — и все, пиши пропало, работа насмарку, интриги, страсти и еще хрен знает что.

Я так прикусила язык, что впоследствии он мог распухнуть — и тогда питаться мне одной манной кашкой! Силилась молчать и молчала, но по лицу моему явно было видно, что я едва сдерживалась.

— Чего ноздри раздуваешь? — Октябрьский откинулся на спинку кресла. — Правильно, молчи в тряпочку, когда начальство говорит.

Он у меня уже начальство! Сейчас я ему отвечу! Нет, заряд злости стремительно испарялся. То ли Октябрьский усмирил меня, то ли на языке находятся нервные окончания, тормозящие возбуждение. А может, вернулась способность мыслить логически, и я поняла, что Октябрьский меня не выставляет за порог. Последние слова Сергея Даниловича я восприняла едва ли не со всхлипом благодарности.

— Выходи на следующей неделе. Или когда там разберешься со своими вывихами-переломами. Но учти! Начнешь с самого низа.

Лоб ведущему хирургу салфеткой будешь обтирать. И чтоб без всяких жалоб! А там посмотрим. Иди. Туалет через две двери, опорожни свой кишечник.

Я ни слова не ответила, только склонила в благодарности голову — совсем как Приветик, когда клянчил что-нибудь. Взгляд у меня тоже, наверное, был по-щенячьи радостным.

* * *

По дороге домой я пыталась разобраться в смятенных чувствах. Все-таки обиды на Октябрьского было меньше, чем радости от раскрывшихся перспектив. Предчувствия счастливого будущего превосходили уязвленное самолюбие. Впереди меня ждет новая жизнь!

Впереди меня ждал очередной одинокий вечер. Нет ничего лучше хорошей книги, старого фильма по телевизору, философских раздумий и оздоровительного медитирования — уговаривала я себя. И невольно добавляла: не хватает только пистолета, которым можно застрелиться.

От метро «Красногвардейская» до моего дома пятнадцать минут прогулочным шагом, десять — деловым и семь — трусцой. Если останавливаться у торговых прилавков, можно растянуть время до получаса. Я выяснила стоимость пучка петрушки у шести продавцов и вернулась к первому, хотя цена у всех была одинаковой. Попутно придумывала домашние дела, которые создадут видимость занятости. Позвонить тетушке, рассказать без деталей про визит к Октябрьскому — десять минут, она болтать по телефону не любит.

Позвонить Ирке Бабановой — расписать общение с будущим начальством — полчаса, плюс полчаса на ее новости. Нет, Петя Бабанов не выдержит целый час слушать Иркины «Да ты что?», «А он что?», «А ты что?», кладем сорок минут. Постирать белье, которое в данный момент надето на мне. Кажется, у меня вырабатывается маниакальный комплекс чистоплотности старой девы. Приготовить себе на ужин что-нибудь замысловатое и длительное в производстве. Запеченный картофель.

Беру клубень картофеля, тщательно мою щеткой, вытираю насухо. Оборачиваю фольгой и кладу на решетку в разогретую духовку. Когда картофель испечется до полуготовности, достаю, делаю разрез, не снимая фольги. В него кладу порезанную мелко ветчину, дольку помидора, кружочек лука, солю и перчу. Сверху — ложку майонеза и тертый сыр. Снова ставлю ненадолго в духовку. Объедение! Мне вполне достаточно бутерброда с сыром и стакана чаю. Нет, нельзя распускаться, запеченный картофель — это полчаса возни на кухне.

Почему я не научилась шить, вязать на спицах или выжигать по дереву? Какие полезные занятия! Вязала бы вечерами Толику шарфики и носочки. Сегодня он не позвонит и не приедет. Вечером ведет дочь в художественную школу, а сына — на дополнительные занятия по английскому. С другой стороны, общение с Толиком наводило на мысли о старой пластинке — когда-то песня на ней казалась восхитительной, а теперь раздражала слащавой сентиментальностью. Телевизор смотреть я долго не могу. В какой-то момент у меня возникает ощущение, что если просижу еще десять минут у экрана, то превращусь в дебилку: глаза идиотски округлятся, из приоткрытого рта потекут слюни, родная речь пропадет и останется только способность внимать чужим сентенциям, ничего, впрочем, в них не понимая.

* * *

Я подошла к Т-образному перекрестку Орехового бульвара и Кустанайской улицы.

Пятнадцать лет назад, когда мы переехали в этот район, на перекрестке стоял светофор, он регулировал движение немногих прохожих и редких автомобилей. Светофор давно сломали, а движение многократно увеличилось. Перекресток превратился в аварийный плацдарм: здесь часто сталкивались машины друг с другом и с пешеходами. О том, что некоторые аварии заканчивались печально, говорили похоронные веночки на фонарном столбе.

Я стояла на перекрестке и крутила головой — надо было рассчитать и предугадать движение автомобилей по трем направлениям. Многие водители не находили нужным включать сигналы поворота. На противоположной стороне теми же расчетами занимался мужчина с собакой на поводке. Что-то в их облике было знакомым. Тот самый ризеншнауцер — узнала я, — едва не растерзавший меня несколько дней назад.

Машины шли сплошным потоком. Хозяин могучего пса присел на корточки, чтобы завязать шнурок на ботинке. В этот момент на перекресток, почти не снижая скорости, выскочил джип. Окна в автомобиле были открыты, из них высовывались пьяные молодые люди.

— Фас! Фас! — закричали они собаке. — Ату! Взять его! — и весело загоготали.

Ризеншнауцер бросился в сторону машины так стремительно, что хозяин, занятый ботинками, не удержал поводок, от рывка потерял равновесие и упал. Собака, волоча поводок, выскочила на дорогу. Джип уже умчался, а пес попал под «Ниву» с рогатой решеткой-бампером.

Когда в кино направо и налево убивают людей, мы спокойно наблюдаем за притворными смертями. Но если на экране страдают животные — лошади, собаки, — сердце обливается кровью, ведь они не играют, а страдают по-настоящему. А уж в реальной жизни визг раненого пса был поистине ужасен. Я онемела от собачьего воя и, окаменев, наблюдала, как бедное животное взлетело и перевернулось в воздухе, потом собака упала на тротуар и еще несколько метров ее несло по инерции.

Мы, хозяин и я, подбежали к собаке одновременно. Пес дышал мелко и часто. Из распоротого брюха по черной шерсти сочилась кровь, стекала на землю, прямо в грязную лужу, в которой оказался пес.

— Рэй, Рэй! — бормотал мужчина. — Кэридо! О, дьос! [2].