В оковах страсти - Дагмар Тродлер Страница 5

О пленном мне пришлось вспоминать в последующие дни и недели до Рождества. Все мое внимание было поглощено подготовкой к празднику Рождества — приготовлением всевозможной выпечки и лакомств для детей и прислуги. Ведь все надо было сделать так, как и при жизни мамы: заготовить миндальное молоко для сладких праздничных блюд, женщинам украсить к великому празднику дом и часовню замка, сшить новые рубашки и штаны, которые хозяева замка каждый год дарили прислуге к празднику. Двое портных целыми днями сидели в прядильной мастерской и работали, не покладая рук. И у сапожника в предместье тоже было много дел: он шил сапоги для конюхов и лучников. Ко всем этим заботам прибавлялись и обычные, ежедневные занятия. Замок перед Рождеством можно было смело сравнивать с пчелиным ульем.

Но несмотря на это, от меня не ускользнуло то, что возобновила работу палата парламента отца. Почти каждый день аббат Фулко приезжал на своем вороном скакуне во двор замка, где его ждал отец.

Они оба происходили из могущественного рода Зассенбергов и со временем скопили значительные состояния. В противоположность другим землевладельцам, они поняли, что намного выгоднее решать важные вопросы совместно, а не распылять свои силы и средства на бесконечные споры по поводу границ владений и урожаев. Примером этого необычного партнерства был патер Арнольд, наш капеллан — прежде он обретался в бенедиктинском монастыре. Арнольд был пастором в часовне замка и, значит, отвечал за спасение душ всех его обитателей. Отец построил часовню на собственные средства и мог настаивать на том, чтобы священнослужители действовали по его усмотрению. Ему больше не нужен был епископ, которого он то и дело ругал за куплю и продажу церковных должностей. Патер Арнольд был важной персоной в нашем замке. Он исполнял обязанности секретаря у моего неграмотного отца, духовника и посредника между замком и монастырем. Иногда — у меня складывалось такое впечатление — он вмешивался и в дела, которые его никоим образом не касались.

Как только аббат при встрече выпивал бокал вина, они с отцом спускались в глубокое подземелье и проводили там целые часы. Втайне я даже удивлялась, с каким интересом церковник наблюдал за всем, что происходило в темных застенках. Крики подвергаемых пыткам арестантов проникали из подземелья во двор замка и эхом отдавались в стенах. Сгорбившись, мимо проходили батрачки из деревни. Вечером они рассказывали дома об этих криках, и тогда вновь оживали зловещие истории о таинственном подземелье замка.

Каждый день слышала я крик, а иногда он преследовал меня до ночи. Как-то я украдкой остановилась рядом с одной из решеток, желая рассмотреть, что же они там, внизу, делают. Но услышала лишь неясное, хриплое бормотание да рассерженный голос отца, что-то приказывающего своему холопу. Аббата я не слышала вообще. Холодная дрожь прошла по моей спине, и я быстро ушла прочь.

То, что они хотели под пытками узнать у заключенного, казалось, им не удавалось. Отец гневался, так как не получал того, что хотел. Он носился по замку как разъяренный бык, даже любой паук на стене вызывал у него жуткое раздражение, так, что мы, насколько это было возможно, старались не попадаться ему на глаза. Его отвратительное настроение испортило всем нам рождественский праздник, несмотря на то что мы старались сделать его добрым и веселым. Придуманная мною трапеза из шести блюд, среди которых были и олень, и рыба с миндальной начинкой под соусом из сливы и корицы, удалась на славу, вино было охлаждено до нужной температуры и приправлено нежнейшими пряностями. Слуги старались вовсю. Даже патер Арнольд при неожиданных встречах с отцом вел себя крайне осторожно, по всей видимости, опасаясь… за свое новое кресло, украшенное резьбой. Несколько лет назад отец в гневе разломал кресло с сидящим в нем священником — с тех пор патер Арнольд всегда относился к графу с подчеркнутым уважением.

По-доброму отец относился лишь к Эмилии, которая, сидя рядом с ним за столом, укутанная шерстяными одеялами, ела сладкие блюда и смеялась шуткам рыцарей.

В рождественское утро я побежала после праздничного богослужения, которое патер Арнольд торжественно провел в часовне, на кухню, где уже стояли до краев наполненные корзины с пожертвованиями. Весь народ с раннего утра стоял у ворот замка в ожидании дождя из съестных припасов, который по заведенному порядку должен был пролиться им на головы в это утро. Моя мать в праздник рождения Христа всегда была щедра на подаяния и даже доставала из сундуков и раздавала мерзнувшим у ворот людям старую обувь и одежду. И никогда не забывала спуститься вниз, в подземелье, и накормить узников. Все это всегда происходило против воли графа, но я приняла твердое решение после смерти родительницы в память о ней проявлять сострадание и милосердие к бедным и заключенным. В этом году был лишь один пленный.

Нагруженная корзиной с яблоками, остатком паштета и небольшим пирогом, с бутылью теплого глинтвейна в руке, в накидке из беличьего меха на плечах, которая спасала меня от пронизывающего холода, я направилась к большой центральной башне замка, под которой находилось подземелье. Каменная башня эффектно возвышалась на краю плоскогорной скалы. Башня вмещала охрану замка и арсенал оружия, а во время военных действий в ней хватало места всем жителям замка. И все же она была страшно узкой — помню, как после одной из осад мы должны были находиться в башне целый месяц, и в конце пребывания там мама чуть не лишилась рассудка.

Я осторожно спустилась по сырой лестнице в подземелье. Ландольф, тот самый грубый лысый мужчина, который так изощренно умел использовать при пытках раскаленные щипцы, узнал меня и пропустил вперед. Стены глухим эхом отражали мои шаги. Смоляной факел, освещавший путь, придавал стенам неясный оттенок, его света хватало лишь на то, чтобы видеть, что у тебя под ногами. Охранник шел за мной и гремел ключами.

— Храни вас Бог за ваше доброе сердце, госпожа, — пробурчал он в свою неухоженную бороду, — но мне думается, что парню понадобится совсем не многое. Ваш отец основательно потрепал его. Увидите сами…

Тяжелая деревянная дверь со скрипом отворилась. Ландольф воткнул факел в приспособление в стене и дал мне пройти. От вони в камере, которая буквально ударила мне в нос, я едва не упала в обморок. Я рванулась на воздух, держась за скользкие стены. Казалось, в камере никого не было, и лишь позже я увидела узника у противоположной стены и подошла ближе. Одетый в жалкое тряпье, он сидел, скорчившись, на охапке мокрого сена. Закрыв голову руками, он раскачивался взад и вперед и издавал тихие жалобные звуки. Рядом я рассмотрела миску с грязной водой и краюшку хлеба. Несколько крыс, которые чувствовали себя здесь вольготно, в испуге разбежались в разные стороны, когда я оказалась слишком близко от них. Узник не реагировал. Я откашлялась. Он вздрогнул, как испуганный зверь, прижался к стене и медленно повернул голову в мою сторону.

Из гущи свалявшихся длинными прядями спадавших на лицо волос, переходящих в такую же грязную бороду, на меня сверкнули из воспаленных красных щелок глаза, отвыкшие после темноты подземелья от света. Он поднял руки и беспомощно стал тереть глаза. Я услышала его бормотание. Потом он опустил руки и поднял наконец голову… Взгляд его глаз поразил меня. Было ли это возможно? Невероятно, но я увидела, как из-под грязных, засаленных прядей волос засветились две светлые точки, очи такой голубизны, которую я не видела за всю свою жизнь, голубые, как летнее небо, как море светящегося льна, колышущегося на ветру, маленькие венки из васильков, ожившие, наполненные жаждой жизни, засверкали из затхлого подземелья…