Соперницы - Ольга Карпович Страница 5

— Это прекрасно! — кивнула Стефания.

«Рада стараться», — чуть было не отрапортовала я. Бог знает отчего эта напыщенная старуха так меня раздражала.

— Дело вот в чем, — продолжала она. — Как Анатолий вам уже объяснил, я певица, классическая опера. Родилась в СССР, но давно живу за границей и выступаю в основном в Европе. Выступаю, страшно сказать, сколько лет… Словом, одно известное издательство предложило мне напечатать книгу о творческом пути. Что-то вроде мемуаров, — тонко улыбнулась она, вероятно, ожидая, что кто-нибудь запротестует — мол, какие мемуары в вашем юном возрасте.

Однако Голубчик в этот момент увлеченно обсуждал с Эдом что-то в меню, от меня же она могла ждать комплиментов хоть до завтра, я нанималась в личные ассистенты, а не в лизоблюды.

— За столько лет, конечно, накопилось огромное количество материала для книги — мои собственные воспоминания, статьи, рецензии, отзывы зрителей, — продолжила она, так и не потешив свое тщеславие. — Только времени со всем этим разбираться нет. Сейчас у меня двухнедельный отдых, я привезла с собой целый чемодан бумаг, в основном на итальянском, и мне нужен человек, который смог бы за это время их разобрать, рассортировать, отобрать нужное и составить план, по которому будет строиться книга. Как вы полагаете, справитесь?

— Конечно. Отчего бы не справиться, — заверила я с самым убедительным видом.

— Что касается оплаты вашего труда… — начала было Стефания, но Голубчик перебил ее:

— Этот вопрос я сам уладил с Аленой.

Синьора гневно повела бровями и возмущенно зарокотала:

— Сколько раз я просила тебя не вмешиваться в мои финансовые дела. Пойми, ты ставишь меня в неудобное положение. Уж поверь, мне вполне хватает средств на то, чтобы самостоятельно платить персоналу.

Персоналу, значит. Другими словами, обслуге. Вот за кого меня тут считают. Как еще за один столик сесть не побрезговали. Усилием воли я подавила готовые сорваться с языка резкие слова. Ничего, ваше благородие, мы еще посмотрим, как вы потом запоете. Я, изловчившись, вытянула под столом ногу и легко коснулась кончиками пальцев лодыжки Эда. Тот дернулся, покраснел и быстро взглянул на меня. Я же в ответ на его взгляд чуть приопустила ресницы и скромно улыбнулась. Вот будет удар для пафосной мамаши, если ее наследничек по уши втрескается в прислугу.

— Мне просто приятно было подготовить все к твоему приезду. Я совершенно не собираюсь мериться с тобой толщиной кошелька, — ласково заверил собеседницу Голубчик. — Тем более что, надеюсь, вскоре это окончательно потеряет всякий смысл.

— Что ты имеешь в виду? — насторожилась Стефания.

— Я тебе позже объясню, хорошо? Сейчас, наверно, лучше закончить все дела с Аленой.

«И выпроводить ее с нашего великосветского ужина», — мрачно закончила я про себя. Дерзайте, господа, что-то мне подсказывает, что за этим столом найдется человек, который будет настаивать на моем участии в продолжении банкета.

— Да, конечно, — кивнула Стефания.

Стефания-Светлана протянула мне вместительный черный саквояж, все это время лежавший на одном из стульев. Пухлая сумка явно была старой, потертой, с местами потрескавшейся кожей.

— Я взяла все, что попалось под руку. В этой сумке я хранила газетные вырезки и журнальные рецензии еще в самом начале карьеры. Думаю, по ним можно составить представление о первых годах моей жизни за границей. Давайте начнем с этого, остальной материал я предоставлю вам позже, он у меня в каюте.

Я приняла из ее рук саквояж, щелкнула металлическим замком. Под пальцами зашелестела старая бумага. Я двумя пальцами наугад выудила какой-то красочно иллюстрированный журнал, вроде бы французский. Певица кивнула:

— Да, припоминаю, здесь, кажется, была статья о постановке «Паяцев». Или «Риголетто»… Я много лет не заглядывала в этот саквояж. Придется вам как-нибудь самой со всем разобраться.

— Я справлюсь, не сомневайтесь, — кивнула я. — Но почему вы хотите начать сразу с эмиграции? Обычно мемуары начинают с детства. Первые впечатления, семья, выбор профессии, учеба… Наверное, о вашей жизни в Союзе тоже стоило бы упомянуть.

Кажется, я, сама того не понимая, произнесла какие-то запретные слова. Лицо синьоры мгновенно закрылось, захлопнулось, словно шкатулка с секретом, стало черствым и надменным. Глаза сделались пустыми и плоскими, как у барракуды, губы сжались в тонкую нить. Голубчик, немедленно ощутивший перемену настроения своей чаровницы, тронул ее запястье и открыл уже рот, собираясь как-то сгладить неловкость, как вдруг в разговор вмешался Эд:

— В самом деле, мам! Почему ты так не любишь говорить про свою жизнь в России? Даже мне не рассказываешь, а я почти ничего не помню. Только кусочек окна, из которого страшно дует. И еще почему-то есть очень хочется…

— Воспоминаниями о жизни в России я займусь самостоятельно, — отрезала наконец Стефания. — Эд, милый, ты не мог бы принести мне из каюты сумочку? Кажется, я забыла ее на столике. Пожалуйста!

Она настойчиво посмотрела на сына, и тот понуро поднялся из-за стола и, бросив на меня короткий взгляд, заверил:

— Я мигом. Сейчас вернусь.

Юноша ускакал, и Голубчик тут же ухватил Стефанию под локоток, заявив:

— Вот что, Свет, пойдем прогуляемся на террасу, пока не принесли горячее. Мне как раз нужно сказать тебе пару слов. Алена, извините нас, мы ненадолго.

Опершись на его руку — уж я-то знала, до чего это бывает приятно, — синьора проплыла на тускло освещенную разноцветными лампочками террасу. Я же, оставшись за столом одна, не нашла себе другого развлечения, кроме как покопаться во врученном мне саквояже. Старые газеты пахли пылью и лежалой бумагой. У многих журналов намертво склеились глянцевые страницы. Временами попадались тетрадные странички с короткими записями от руки: «19.09.1986. «Травиата» в Ла Скала. В президентской ложе был Бентино Кракси. После выступления прислал мне корзину белых роз».

Ни фига себе! Премьер-министр! Я продолжала лениво шарить по сумке и вдруг нащупала какой-то твердый прямоугольный предмет за подкладкой. Интересно, интересно, посмотрим. На глазах у изумленных официантов я почти нырнула головой в разверстую пасть саквояжа, отыскивая потайную «молнию». Угу, вот и она, родимая. Что у нас здесь? Может, забытый футляр с фамильными драгоценностями?

Однако во внутреннем кармане сумки оказалась всего лишь общая тетрадь в темном клеенчатом переплете, совершенно обычная — я сама в таких сто раз писала конспекты, — только очень уж старая, еще старее, чем остальной бумажный хлам. Страницы с побледневшими, почти стершимися клетками исписаны быстрым размашистым почерком. Я открыла тетрадь наугад и прочла:

…

Мне душно. Жесткий корсаж сценического костюма давит грудь, нечем дышать. Я судорожно дергаю золотистую тафту, мелкие металлические застежки царапают пальцы. На виски давит изнутри невыносимая тяжесть, кажется, если я услышу от этого человека еще одно слово, голова лопнет, расколется на куски.