Блудница - Екатерина Маркова Страница 49

Алена молча придвинула свой стакан Женевьеве.

— Спасибо, детка. Это тебе зачтется. Имей в виду, что мне уже пора.

— Женевьева, у меня последний вопрос. Вы же наверняка слышали о знаменитой топ-модели Нэнси Райт?

Балерина поперхнулась глотком виски и закашлялась. Потом схватила пустую бутылку и с размаху запустила ее в стену. Осколки со звоном разлетелись по гримерной, один из них больно царапнул щеку Алены.

— Эта наркоманка и низкопробная шлюха была любовницей Марии, чтоб ей сдохнуть! Тащилась от нее, служила верой и правдой, но ширялась безбожно. Не понимала, черномазая образина, что Мария — тоже сильнодействующий наркотик… Хотелось словить кайф и от того, и от другого. На меня покушалась дважды. Однажды вот в этой самой гримуборной. Я вошла в антракте, а она сидит вот в этом кресле… глаза безумные, видно, только-только дозу себе впиндюрила. Бросилась меня душить. Сильная, стерва, она культуризмом всю жизнь занималась. Хорошо, что костюмерша пришла на переодевание, иначе отправила бы меня на тот свет…

Алена вспомнила ту «египетскую ночь», когда ее что-то насторожило в вынырнувшем из тени пальм на лунную полянку облике мулатки. Глаза с немигающим полубезумным взглядом, качающаяся походка, странные подергивания шеи и смех невпопад… Ей тогда показалось, что мулатка пьяна… или находится под кайфом. Хотя ее речь была вполне адекватной. Если только она говорила то, что ей было поручено передать…

Женевьева с трудом выкарабкалась из глубокого кресла и поправила перед зеркалом сбившуюся густую челку.

— Давай, детка, мне пора.

И, задумчиво глядя на свое отражение, пробормотала:

— Так и передай в свои органы: вся жизнь балерины Женевьевы Превер полетела коту под хвост… А Кристиану скажи, что я завидую тому, что он мужик. У них… эмоциональная память, наверное, ни к черту. Подцепил себе какую-то русскую девку… и счастлив. Будто никакой Марии и в помине не было. Ладно! Это я так. Ничего не передавай.

Когда Алена увидела, что Женевьева полезла садиться за руль, она ужаснулась и предложила подвезти ее на такси.

— Не учи меня жить, дорогая! Подрасти сперва. Чтоб ты знала, я за рулем всегда на автопилоте. Чао!

Когда машина Женевьевы скрылась из виду, Алена зашла в первое попавшееся кафе и, сделав заказ, в изнеможении откинулась на спинку стула. Общение с французской балериной выкачало из нее все силы.

* * *

Ксюша уже два часа тряслась в экскурсионном автобусе по узкому шоссе, разделяющему горные массивы. Настроение у нее было самое паршивое. Вероника, можно сказать, насильно вытурила ее на экскурсию. Конечно, она планировала эту поездку и обязательно совершила бы восхождение на гору Моисея, но сегодня у нее почему-то было очень тяжело на сердце. Она страшно перепугалась обмороку Вероники, и каким-то непостижимым образом этот кошмар при виде ее бесчувственного тела соединился с тем ужасом, который она пережила при известии о смерти Марии. Она, практикующий врач, растерялась настолько, что даже не смогла оказаться полезной сестре Монике, которая, надо сказать, четко, грамотно и быстро привела Веронику в чувство.

Когда Вероника открыла глаза, Ксюша зарыдала в голос, к ней тут же присоединилась Мария, и уже гувернантке пришлось утешать их и успокаивать. И сейчас ее беспокоило даже не то, что Мария осталась с Вероникой, которая, возможно, только делает вид, что все позади и она прекрасно себя чувствует. В конце концов, за девочкой может присмотреть и Потапов, и сестра Моника, и тот же Сева. Просто… у нее давно уже было смутное ощущение, будто все что-то скрывают от нее. А сегодня она острей обычного испытала это чувство. И сразу свалилась жуткая тоска по Кристиану.

В последнее время их отношения представлялись ей худым сосудом, который она постоянно пыталась наполнить до краев, а он протекал снизу… и ей никак не удавалось нащупать эти дырявые прогалы, чтобы залатать их… Очень не хватало Марии. Она одна была бы способна объяснить Ксюше, откуда взялась эта трещина и что же ей надо делать…

Она очень часто ловила на себе какой-то необъяснимый, растерянный взгляд Кристиана, прочитывала в нем затаенную тоску, точно Кристиан смотрел и не находил в ней того, что желал увидеть, словно раньше не доглядел чего-то, спохватился и, обрадовавшись тому, что сейчас обретет недосмотренное… вновь разочаровывался и грустил… Ксюша поначалу обижалась, когда ловила на себе этот жадный в предвкушении какого-то чуда, а потом… невыносимо больной взгляд… будто она на глазах таяла, как какая-нибудь Снегурочка, оставляя в воздухе лишь астральные очертания, трепещущие от его пустых разуверившихся глаз…

Но потом обида улетучилась как что-то мелкое и ничтожное по сравнению с тем, что творилось в эти мгновения в Кристиане. Она хотела задать вопрос, но немела от ужаса услышать ответ, от которого в одночасье могло рухнуть все, что их соединяло… По ночам он плохо спал, ворочался, тревожно вскрикивал, а потом, понимая, что мешает ей, бесшумной тенью проскальзывал в дверь, чтобы накуриться до одурения и под утро свалиться в обнимку с подушкой на диване в своем кабинете. В нем скрытно кровоточила какая-то незаживающая рана, а она, его жена, не имела допуска к этой тайне, похоже, для ее же собственного блага… И все равно она была счастлива с ним, потому что ни один мужчина на свете не мог вызвать такой восторг от его близости и ту любовь, которая могла быть отдана только ему…

Ксюша вспомнила, как после похорон Марии она появилась в Париже черная, обугленная, как весенний грач… Кристиан взял ее на руки, прижал к груди и стал баюкать, как младенца, шепча слова утешения, сострадания и любви. Он вновь надел на ее палец кольцо, которое уже однажды во время их помолвки он нанизывал с нежной улыбкой на ее безымянный палец, а оно не хотело надеваться — так тряслись от волнения ее руки. Потом, после похорон… в порыве отчаяния и решимости никогда не возвращаться во Францию и уйти в монастырь она передала это кольцо своей подруге Лии, уезжающей в Сорбонну, для Кристиана. Он тогда звонил ей на мобильный, но она, казалось, оцепенела, потеряла дар речи и тупо совала в руки бабушке или отцу трубку с немой просьбой в глазах не подзывать ее ни к кому на свете.

Спустя сорок дней, вернувшись с кладбища домой и отсидев полагающееся в этот день застолье, Ксюша ушла к себе в комнату и, разбирая постель, наткнулась на запечатанный конверт, лежащий под подушкой. «Моей дорогой дочери» прочла она на конверте слова, написанные знакомым до озноба маминым почерком. В тот момент она не очень удивилась тому, как он попал к ней в постель. Накануне давний знакомый деда старый юрист и преподаватель Марии в университете зачитал ей оставленное матерью завещание, что тоже никого не удивило. Мария сама, будучи юристом, часто недоумевала по поводу своих несознательных клиентов, полагающих, видимо, что они бессмертны, и не торопящихся оформлять завещания. Из завещания, оставленного Марией, следовало, что валютный счет в парижском банке оформлен давно на имя Ксюши и сумма денег дает ей возможность закончить там университет, ни в чем не нуждаясь…

Конверт, видимо, старый юрист Михалкин забыл отдать вчера Ксюше, и бабушка или папа сегодня впопыхах сунули его ей под подушку… как зачастую она с детства находила там самые неожиданные сюрпризы и подарки. Подумав, что не очень-то это выглядело с их стороны тактично… если не сказать бесчувственно, Ксюша трясущимися пальцами вскрыла конверт. Прочла: