Ваш выход, княжна - Лариса Шкатула Страница 48

Кибитка снаружи не казалась большой, но все артисты смогли разместиться в ней на ночлег. Они долго не могли угомониться: с глаз Аренского постоянно кто-то пропадал. То он разыскивал Герасима с Катериной. "Молодых" – как в шутку он их назвал – уже с час не было не видно и не слышно.

– Герасим! Катерина! – кричал в темноту Аренский.

– Идём мы, идем, чего раскричался! – вполголоса увещевал его Герасим, выходя из-за кустов со смущенной Катериной. – Уже и прогуляться нельзя…

– Как маленькие, ей-богу, – сердился Аренский, – война, на кого угодно наткнуться можно; незнакомый лес, неразорвавшийся снаряд, мина, наконец…

– Ведмидь, – подсказала хихикнувшая Катерина.

– Есть кое-что и пострашнее медведей, – не унимался тот. – Один поручик дисциплинированный. Лежит себе…

– А с удовольствием побегал бы, – проговорил сквозь зубы Зацепин, всё тело которого к ночи превратилось в комок пульсирующей боли; он так мечтал, что придёт Ольга, положит на лоб прохладную ладонь, а она исчезла куда-то на целую вечность!..

Ольга стояла поодаль и, не видимая в темноте товарищам, разговаривала с Татьяной.

– Почему такая таинственность? – удивилась было она, когда цыганка неслышно тронула её за плечо и шепнула на ухо:

– Отойдём!

– Кого-нибудь боитесь?

– Нет… но муж не любит, когда я разговариваю с гадже… просто так. Не гадаю, не зарабатываю деньги… Детей-то кормить надо…

– Так у вас женщины деньги зарабатывают?

Татьяна усмехнулась.

– А ты думала, для своего удовольствия мы гадаем, попрошайничаем. Многие хорошие цыганки и детей, и мужа кормят…

– А вы… хорошая цыганка?

– Ромы, что чужаков жалеют, – плохие. Табор смеётся, ром бьёт.

– Как – бьет?!

– Кнутом, моя золотая, кнутом… Потому и пришла к тебе, хоронясь. Больно к сердцу ты мне припала. И не хочу думать, а думаю… Карты даже на твою жизнь бросила. Видно, душа моя по дочери тоскует: восемь сыновей у меня, а дочки – ни одной… По делу я пришла, мазь твоему раненому принесла.

– Какой же он – мой? – смутилась Ольга.

– Если и не твой, то захочешь – твоим станет… Совсем ребенок ты, от пустяка смущаешься. Я в твоем возрасте уже двух сыновей родила… Ладно, не буду. Займёмся делом: пусть ваш большой мужчина положит больного к костру, да сучьев подбросьте. Покажу вам, как больному мазь втирать. Через два дня он совсем здоровым станет.

Забравшиеся было в кибитку Катерина с Герасимом охотно включились в хлопоты по лечению поручика, женщины быстро соорудили у костра импровизированную лежанку, а Герасим, как ребенка, положил на неё принесенного на руках Зацепина, невзирая на отчаянные протесты последнего.

Татьяна стала снимать повязку с раненого, мимоходом поинтересовавшись у Ольги:

– Кто его перевязывал?

– Мы с Катериной.

– Неправильно. Побоялись сделать больно? А ему так ещё хуже: чуть вздохнет или повернётся, – всё больно.

Но тут же потрепала Ольгу по плечу.

– Мы, цыгане, всю жизнь сами себя лечим, лекарские знания от семьи к семье передаются. Рецепту этой мази много-много лет. Она и боль снимет, и раны заживит…

Она осторожно стала втирать содержимое баночки в грудь поручика.

– Теперь туго-натуго перетянем, ребро – к ребру. Потерпи, милый, здоровье к тебе через боль вернётся.

Вадим не издал ни звука, но, когда Татьяна закончила перевязку, лоб поручика был покрыт испариной.

Герасим опять ухватил крякнувшего поручика на руки и понёс к кибитке, где Татьяна наскоро перестилала приготовленное Катериной мягкое ложе.

– Никаких подушек – пусть на досках спит. Коврик только оставлю, а то ребра срастутся неправильно…

И, спохватившись, цыганка стала торопливо прощаться.

– Возьми за работу! – Катерина сунула ей завернутое в тряпицу сало.

А Ольга протянула последний неиспользованный кусок французского мыла. Татьяна прижала к груди "заработок" и исчезла в ночи.

Уставший от напряжения Зацепин с удивлением почувствовал, как боль действительно понемногу отпускает его. Вскоре он вовсе перестал чувствовать больные ребра и незаметно для себя заснул.

Аренский сразу понял, что больной находится в надежных руках и опять занялся перекладыванием их скарба, чтобы наутро можно было без задержки отправляться в путь. Лес пугал его своей мрачностью, а, главное, тем, что буквально за каждым кустом их могла подстерегать опасность.

– Быстро в кибитку! – прикрикнул он на замешкавшегося Герасима. – Как наседка гоняюсь тут за каждым цыпленком!

– Особенно Герасим – хорош цыпленок! – хмыкнул из-под кибитки Алька. – Скорее, рождественский гусь.

– А ты бы вообще помолчал! – прикрикнул на него Аренский и пожаловался товарищам: – Ни в какую не хочет в повозке спать: душно ему, видите ли! Тоже два часа болтался неизвестно где… Это же лес, незнакомый… Самостоятельный больно стал! Думаешь, за уши не оттаскаю? Ночи холодные, а ему, видите ли, жарко!

Он с треском задернул полог.

– Да не переживай ты так, – успокаивал его Герасим. – Я сплю чутко, что не так – услышу… Да и у цыган всю ночь костер гореть будет…

– Успокоил? – продолжал сердиться директор труппы. – Думаешь, тачанку на кибитку обменяли. так теперь друзья навек?

– Спи, Вася, – не выдержала и Катерина, – хоть и цыгане, а не звери…

А Алька впервые в жизни не мог заснуть от волнения. Впервые покой его юного сердца был нарушен. Он вертел на пальце серебряное колечко и вспоминал маленькую цыганку. Значит, и у него теперь есть невеста?

Утром ответственный Василий Ильич проснулся чуть свет и "сыграл побудку" на маленькой свирельке из циркового реквизита. Его товарищи с недовольными, невыспавшимися лицами нехотя вылезали из кибитки. Один Алька, помня о предстоящей разлуке с Радой, быстро собрался и умылся из котелка талой водой. Поручика, несмотря на его уверения в отличном самочувствии, опять вынесли из повозки и положили под деревьями.

Артисты работали споро, командовал всем Аренский: что где поладить, как увязать. Они уже считали работу законченной, как появился цыганский баро и категорически заявил:

– Не пойдёт!

Аренский хотел было возмутиться, но вспомнил, как сам часто повторял, что учиться никогда не поздно. Видимо, и вправду совершенству не было предела. Под руководством цыгана вещи переложили так, что на них можно было не только сидеть, а при необходимости – и спать в дороге.