Клеманс и Огюст. Истинно французская история любви - Даниэль Буланже Страница 47

— Почему ты приставила палец к подбородку и так его и держишь?

— Я думаю.

— Тебе плохо?

или

Мог иметь место и такой разговор:

— Почему ты стащила вишню?

— Я не стащила, а взяла одну попробовать.

— А почему ты захотела ее попробовать?

— Может быть, и ты хочешь?

— Нет, я не люблю вишню, в ней косточки.

Или такой диалог, когда какой-нибудь малыш указывал на меня свободной рукой:

— Скажи, это твой дяденька?

— Почему ты так решил?

— Потому что он несет твою сумку.

А сколько еще цветовых пятен могли бы придать объема и красок тому, что остается всего лишь наброском, черновиком исследовательской работы! Для меня является слабым утешением то, что я говорю себе, будто сегодня вечером или завтра мне достаточно будет открыть этот блокнот, чтобы добавить к своим записям и уже имеющимся рисункам какой-то оттенок, какое-то слово, произнесенное ее низким и нежным голосом, какую-то интонацию, которые могли бы внезапно всплыть в моей памяти из неистощимого источника милосердия Клеманс. Я никогда не задавался вопросом, почему я собираю эти наброски к портрету Клеманс. Я не имел никакого желания их обнародовать, я вовсе не преследовал такой цели. Мне всегда было достаточно того, что я приводил в порядок (не лакировал, отнюдь не лакировал!) произведения других авторов. И вот однажды на рассвете, после ужасной ночи, когда я присутствовал на собственных похоронах и участвовал в похоронном кортеже, причем плелся где-то в самом хвосте, держа корону в руках, я проснулся на краю постели, этой «дневной могилы», и, медленно-медленно повернув голову (время с трудом возвращалось к нормальному ходу и ритму), я увидел, что Клеманс читает мои заметки о ней. Вдруг она разорвала одну страницу, причем разорвала ее на мелкие-мелкие кусочки. Она сидела в нашем вольтеровском кресле, и корзина для бумаг, стоявшая у ее ног, была доверху наполнена изодранными в клочья останками моей души. Я не помню, чтобы когда-нибудь раньше меня охватывал такой безумный гнев! Я вскочил с постели и бросился к ней, вернее, набросился на нее. То ли от толчка, то ли от потрясения, вызванного изумлением, она упала, и я впервые увидел, что она могла быть воплощением страдания и боли. Я хотел помочь ей подняться, но она меня оттолкнула. Я подошел к окну, открыл его, чтобы проветрить комнату, а Клеманс в это время, прихрамывая, направилась в ванную и там заперлась. Я подошел к двери и что-то ей говорил через дверь, просил прощения, умолял мне ответить… Я не услышал ничего, кроме шума льющейся воды. Моя ярость утихла, но я спрашивал себя, на кого же я похож… На дурака, разумеется! Самым умным, самым благоразумным в данной ситуации было натянуть брюки и пойти пройтись, выпить чашечку кофе где-нибудь в кафе, заглянуть в газетные киоски, чтобы узнать новости дня. Несчастий на свете всегда хватает, и быть может, известия о чужих бедах ненадолго утешат меня. Я выжидал, я тянул время, чтобы из нашей квартиры выветрился мерзкий дух моей чудовищной глупости. Я даже отправился на набережную Сены и проделал там несколько гимнастических упражнений, но вид других спортсменов-самоучек, бегавших по кругу с прижатыми к телу локтями, почему-то повлиял на меня дурно, я чего-то устыдился и вернулся в Институт.

Дома я нашел лишь короткую записку от Клеманс, демонстративно брошенную на пол.

Я поеду прогуляться и буду отсутствовать до тех пор, пока синяки, появившиеся у меня в результате падения по твоей вине, не исчезнут. Я не хочу выставлять на твое обозрение опозоренное, обесчещенное тело. Всем сердцем надеюсь на скорую встречу, потому что я все же тебя люблю.

Клеманс.

Отсутствовала она две недели, и назвала она этот период «нашим двухнедельным пробелом в отношениях, временем, потраченным нами впустую». Я часто обедал с Шарлем Грандом, которому я все рассказал, которому я покаялся в содеянном мной и которому я в порыве раскаяния даже показал записку, написанную беглянкой. Мне показалось, что он расстроен всем случившимся даже больше, чем я, он был просто в отчаянии и ужасно беспокоился, чем же все это кончится. Я успокаивал его как мог, перечисляя названия тех курортных городков с целебными водами, где моя подружка могла проходить курс лечения, и мне стоило большого труда уговорить Шарля Гранда не звонить во все гостиницы на всех курортах. Но в конце концов великая мудрость Гранда удержала его от подобного шага, к тому же этому немало поспособствовала телеграмма от мормона-миллиардера, гласившая: «Приступаем к съемкам фильма по роману „Возьмите меня за руку“ через два месяца в Марселе. Мои поздравления Маргарет Стилтон. Гленн Смит». От растерянности и внутреннего душевного разлада я принялся читать газеты и тем самым стал попусту растрачивать часы моей жизни, которые я сэкономил на том, что прежде их не читал; могу смело утверждать, что сэкономил я немало — около трех лет, и вот теперь я из них вычитал и вычитал час за часом, читая газеты и слушая последние известия по радио. Моя маленькая квартирка вдруг стала такой огромной, пустой, унылой, словно опустевший, вымерший Версаль. Я чувствовал себя в ней потерянным, забытым, мне казалось, что я могу в ней заблудиться. Его величеству случаю было угодно отвлечь меня от мрачных мыслей, немного развеселить меня.

Самыми ужасными глаголами в нашем языке в конце двадцатого столетия мне представляются глаголы «худеть», «избавляться от лишнего жира» и «экономить». Я слышал, как на все лады их без устали повторяли по радио на всех волнах, я видел, что про процессы похудания, избавления от лишнего жира и экономии твердили друг за другом все газеты, ибо эти слова были своеобразными паролями на той неделе. Надо было худеть и экономить… и все худели и экономили везде и всюду: в казармах и школах, в общественных местах и в частных домах, в больницах и банках, — и в то утро мне показалось, что я сам тоже худею и экономлю, что от меня уже остались кожа да кости, что выгляжу я ужасно, что у меня выпирают ребра и можно пересчитать позвонки… как вдруг кто-то позвонил в дверь. Быть может, это наконец вернулась Клеманс, покинувшая меня в результате безрассудной выходки… моей безрассудной выходки, разумеется? Хотя я и был воспитан в старых традициях и меня с детства обучали хорошим манерам, я, как вы заметили, подвержен приступам сильнейшего гнева, настоящего бешенства. Я попытался изобразить на лице некое подобие приветливой улыбки и глубоко втянул в себя воздух, чтобы сделать полный выдох. Я открыл дверь. Передо мной стоял Александр Мандален, которого давным-давно мой отец ставил мне в пример из-за того, что он был очень пунктуален, из-за того, что он очень прилежно учился, из-за того, наконец, что он обладал прекрасным почерком и свято верил в будущее. Он стал одним из самых прославленных каллиграфов Франции, и невозможно было вообразить, чтобы приглашение, исходившее из правительственных кругов на какое-нибудь великосветское мероприятие вроде пресс-конференции, инаугурации, торжественного открытия какого-либо учреждения, благотворительного базара, народных гуляний или премьеры, не было бы украшено вашей фамилией, полным именем и перечислением всех титулов и наград, выписанных его превосходным, совершеннейшим почерком в стиле «рондо», то есть того закругленного стиля письма, что заставлял вспомнить о благословенных временах величия Франции, когда в делопроизводстве властвовали строгие нравы, предписывавшие обращаться с величайшим почтением даже к самому ничтожному из подданных. Александр Мандален прошел через множество контор, потому что за честь числить его в своем штате боролись самые разные учреждения, высокопоставленные чиновники буквально вырывали его друг у друга из рук, и он постоянно поднимался по служебной лестнице; начав свой путь в Музее декоративного и прикладного искусства на Елисейских Полях, он на какое-то время задержался в префектуре и министерстве финансов, а потом пошел еще выше. Он почему-то по собственному почину, без каких-либо просьб с моей стороны, взял на себя обязанность иногда вносить мое имя в списки приглашенных, но я предпочитал пользоваться пригласительными билетами, которыми снабжал меня Шарль Гранд. Последнее послание, полученное мной по милости Александра Мандалена, приглашало меня от имени консорциума по производству растительного масла на вечер артистов балета. Мое имя, стоявшее в самом центре и тщательно выписанное безупречно округлыми буквами, казалось, по-королевски властно призывало к себе всех знаменитых танцовщиц, и я, признаюсь, по-братски разделил некоторых из них с Александром Мандаленом, оказавшим мне столь ценные услуги. Сейчас меня занимал один вопрос: до каких вершин власти он добрался?