У каждого свой рай - Кристина Арноти Страница 47

Угнетенное состояние было не в моем стиле. Но, изголодавшуюся по общению, меня подстерегала опасность. Я часто набирала номер нашей парижской квартиры. Я не знала, что скажу Марку. Я бы что-нибудь придумала, я бы стала «товарищем», «вольноотпущенной».

Я также попыталась дозвониться до отца. Устраивалась у телефона около часа ночи, уставившись в телевизор с отключенным звуком. Если вдруг мне кто-то ответит, мне не хотелось, чтобы мне мешал звук. Наконец, на семнадцатый день изматывавшей меня свободы, ответил отец. Я услышала слабое «алло».

– Папа? Это я, Лоранс. Я тебе звоню из Нью-Йорка.

Он что-то пробрюзжал недовольно. Произнес со сна:

– Лоранс? Но который час? Подожди. Здесь семь утра… Ты отдаешь себе отчет, семь часов утра…

– Я тебя разбудила, согласна, но не ругайся. Мне надо было с тобой поговорить.

– Это правда, – согласился он. – Я бываю очень редко дома. Вчера вечером я вернулся из поездки. Твое путешествие проходит удачно?

– Не совсем так, как мне хотелось бы.

– Тогда возвращайся! Чего ты ждешь там?..

У отца был дар сводить самые большие проблемы до уровня шаблона. Я тотчас спросила себя: «Чего я здесь околачиваюсь?» Следовало быстро перевести разговор на что-то другое до того, как он сведет мою жизнь до головы Живаро.

– Что ты знаешь о маме?

– Сорок девять лет, метр семьдесят два, добропорядочная христианка.

– Папа, ты меня убиваешь! Где она? Он смеялся.

– Папа, разговор стоит дорого.

– Исключительная, преданная, безупречная, святая женщина в Швейцарии.

– В Швейцарии?

– Да. Она мне сказала, что встретила там друзей. Дамы, занимающиеся благотворительностью, вяжущие фуфайки…

– У мамы друзья в Швейцарии?

Доктор из Ивисы возник в моей памяти. Неужели это возможно?

– Прекрати постоянно издеваться над мамой. Ты невыносим.

– Я знаю, дорогая, я должен освободиться от неудовлетворенности, когда говорю о ней.

– Ты знаешь ее адрес?

– Нет. Она не знала еще, поедет ли она к друзьям или останется в гостинице. Она собиралась также поехать в Италию.

– Мама, одна? В Италию? Ты знаешь маму.

– О да. Она оказалась энергичной.

– Энергичной.

– Что касается твоей матери… Одним словом… Не исключено, что я снова ее подберу.

– Кого?

– Твою мать…

Я воскликнула:

– Ты говоришь о ней, как о собаке, «я снова подберу»! Что это значит?

– Лори, не деликатничай. И от тебя мать натерпелась. В пятьдесят пять лет, если хочешь гулять с девицами, с молодыми, надо быть богатым и выносливым. Я больше не выдерживаю. Уши и ноги тоже. Дискотека меня убивает, а девицам подай все. Одновременно деньги и физическую силу. Возраст стоит все дороже и дороже.

Я прервала его. Мама достойна большего, чем возвращение бабника поневоле.

– Мама еще хороша собой… Красивая женщина.

– О да, – сказал отец тоном чревоугодника. Я его ненавидела.

– Я бы никогда не жил с феей Карабасс.

– Ты ее заставил ужасно страдать.

– Поэтому ее еще более обрадует мое возвращение.

Мне не хотелось ссориться с папой. Надо, чтобы я владела собой, но мой отвратительный характер был сильнее моего разума.

– Папа, я считаю твое поведение недопустимым. Ты наихудший из всех, кого я когда-либо встречала. Ты осмеливаешься говорить о совместной жизни с мамой, не спросив ее мнения, не принеся повинную.

– Спокойно! Спокойно! Ты тоже не была пай-девочкой. Ты ей доставляла еще худшие огорчения.

– Но я изменилась! Я почти кричала.

– Вы для меня были отвратительным примером. Из-за тебя я всегда видела чрезмерные недостатки в Марке… Я бы никогда так не отреагировала на белобрысую девчонку, если бы я не видела, как ты всегда бегал за девицами. Лучше сдохнуть, чем иметь жизнь, как у мамы. Ты считаешь, что тебе все позволено. А если она тебя больше не хочет…

– Не хочет больше она? Меня? Он разразился смехом людоеда.

– Она меня любит, она всегда хочет меня… Слушай… Ты не собираешься сеять раздоры теперь? Я намерен как раз подыскать квартиру побольше моей двухкомнатной. Может быть, в Каннах.

Я запротестовала.

– Я, я, я, я… У тебя во рту только «Я». В Каннах не будет даже ювелирного магазина, чтобы ей работать. Она совсем не будет видеть меня.

– Мы поговорим обо всем этом, когда ты вернешься. Она ждет в течение двадцати лет. Еще один месяц ничего не изменит. Ты забываешь, что мы были заодно.

Мне было невыносимо, что мы действовали заодно. Мне стало ясно, что я солидарна с мамой. Я помешала ее свиданию со швейцарским доктором в Ивисе. Ей тогда был всего лишь тридцать один год. Я вспомнила бернца. Мы понимали друг друга за спиной мамы. Как ядовитая почка, я хотела соблазнить его, чтобы он стал первым мужчиной в моей жизни. Он пялил глаза только на маму. И моя мать, бедняжка, держала меня за руку всю ночь, когда я разрывалась от несуществующих болей. Я ждала, что она возмутится и влепит мне пару хороших затрещин.

Сегодня ночью в Нью-Йорке мне было больно из-за того несостоявшегося маминого свидания. Очень больно. Я легла спать расстроенная. Отец, несокрушимый, как скала, должно быть, уже спал. Он спал везде. Он восстанавливал свои силы в двадцать минут. Даже в автобусе, сидя между двумя типами с сигарами.

На следующее утро, позавтракав пакетиком разведенного порошка, я решила прогуляться по Центральному парку, все та же история со свежим воздухом. Но в пышущем зноем парке мои буколические амбиции угасли. Даже в тени я потела.

У меня болела голова, мне хотелось пить, я искала продавца с напитками. Шла по аллее прыгающих атлетов. На дорожке, выделенной для них, находилось несколько первоклассных атлетов. Среди них одетый в красную рубашку и зеленые шорты цвета шпината черный атлет описывал круги. Он, наверно, писал слова на бетоне, тщательно подготавливая свои движения. Я присела на ободранную скамейку рядом с пожилой дамой и поздоровалась с ней: «Привет». Она поднялась и ушла. Ватная атмосфера анестезировала меня. Несмотря на старания, я пребывала в одиночестве. Мне казалось, что мужчины и женщины, которые прогуливались в парке, замкнуты каждый в отдельный пузырь одиночества. Я продолжала свой путь по дорожкам, по которым бегали дети с шарами на шнурке. Мне хотелось до смешного купить себе у уличного торговца плюшевого кролика с ушами из желтого бархата.

Позже, в изнеможении от жары, я направилась домой. Шла отупевшая, икры сжимались в судорогах. Собиралась гроза, и небо окрасилось в светло-желтый цвет. С трудом добралась до квартиры. Вообразила, что за мной следят. Вспомнила о плакате, выставленном в витрине магазина на Десятой улице. Плакат изображал огромное око, прикованное к каменными джунглям Нью-Йорка. Луч света исходил из этого ока к обозначенной точке и задерживался на человеке-муравье. Я тотчас отождествила себя с этим муравьем. Я должна была справиться с психозом, чтобы не наброситься на кого-нибудь. Или на что-нибудь. В Париже была полночь. Я решила позвонить Марку, слушала, как звонит телефон.