Подружка №44 - Марк Барроклифф Страница 46

Мы поставили гроб на ленту конвейера, уходящую в печь, и сели. Элис, увы, сразу оказалась между Энди и Лидией, поэтому торопиться занимать место было бессмысленно.

В зале не было никого, кроме меня, Джерарда, Лидии, Элис и Энди, и, полагаю, никто из нас не жаждал выслушивать всю службу целиком, но из уважения к викарию, к Фарли или к себе самим все остались. Подобными событиями принято заканчивать главу, они служат как бы виньеткой, рамкой, но мы не привыкли к завершенности, к важным датам и не любим их. Даже свадьбы, при всем изобилии на них взволнованных и доступных женщин, слегка угнетают меня своей торжественностью. В любом крупном событии присутствуют отголоски других, столь же крупных: первый день в колледже, последний день в колледже, двадцать первый день рождения, день первого разрыва с другом или подругой. Оглядываешься и удивляешься: «Неужели это было так давно? Неужели мне уже столько лет?» А похороны Фарли были в чем-то даже значительнее всего этого, и я, как ни стыдно признаваться, не хотел бы, каждый май вспоминая их, чувствовать, что старею. Дело, конечно, не только в этом, мне было искренне жаль Фарли, но разделенные с кем-либо переживания почему-то приводят меня в ужас. Страшно оглянуться назад и подумать: «Что нас до сих пор связывает – наши чувства или мы сами? Неужели мы так изменились?»

Викарий заставил нас пропеть гимн, что Энди исполнил очень неплохо, не снимая наушников. Мне вдруг захотелось, чтобы он оказался подальше в прошлом, где за подобное поведение сжигали на костре или хотя бы строго предупреждали. Джерард, убежденный атеист, разумеется, не пел. Лидия толкала его в бок, вращая глазами в сторону викария, но он так и не внял. Я его не виню. Чтобы подпевать нам, ему следовало сначала уверовать, а потом обратиться из иудаизма в христианство, что уже довольно много для одного теплого вечера. Не то чтобы все мы были набожнее Джерарда, просто для нас вера сводилась к правилам хорошего тона.

Викарий прочел что-то про Фарли по моему листку, причем прозвучало это вполне убедительно для того, кто его не знал при жизни. Натуры более чувствительные, чем мы, ужаснулись бы лицемерию, с которым неверующего Фарли предают земле по христианскому погребальному обряду, хотя лично я думаю, ему было бы все равно. Викарий запнулся на словах: «Он переспал со столькими женщинами, что по сравнению с ним Эррол Флинн – просто Франциск Ассизский», но это я написал специально для Элис, чтобы и думать забыла о Фарли. Естественно, лучше услышать такое от служителя церкви, чем от меня: его нельзя будет упрекнуть в пристрастности.

Викарий справился молодцом, ввернул даже пару слов о возможности прощения для каждого, о неизреченной милости божией, о том, что при жизни можно вообще не утруждать себя примерным поведением, если я правильно его понял. Подозреваю, правда, что, упирая на «таинственные» глубины божьей любви, любви, которая «выражается в понимании», и «совершенно неожиданные» (уверен, так он и сказал) решения, принимаемые в последний день, он кинул камешек в огород Фарли, ну да ладно.

Затем пришел мой черед говорить. Я поднялся с места, минут пять порассуждал на тему, каким интереснейшим человеком был Фарли (правда), как он был невероятно благороден (вранье; сам не знаю, почему такое сказал, должно быть, проникся духом события или просто хотел сделать приятное викарию); как мы все его любили (правдоподобно). Потом зачитал цитату из Уайльда, отметив, что Элис прослезилась. Это, как сказал бы викарий, порадовало мой взор.

Я сел, а викарий вернулся на кафедру. Однако Джерард, давно проявлявший признаки неудовольствия, с искаженным лицом человека, которому под вставную челюсть попал осколок рыбьей кости, как выяснилось, уже наслушался и насмотрелся досыта. Не успел викарий занять свое место, он одним прыжком преградил ему путь и завладел кафедрой с легкостью влезшего без очереди к стойке бара, жестом остановил опешившего служителя культа, повернулся к аудитории и вцепился в конторку обеими руками.

– Слушайте, – заявил он таким тоном, что я заволновался, не услышим ли мы слишком разговорных выражений, – насколько я понимаю, – извините, святой отец, – это все чушь собачья. Фарли был самовлюбленным типом, занятным лишь в малых дозах, и моральным уродом. Никакого прощения ему не светит, во-первых, потому, что он его не заслужил, и, во-вторых, что намного важнее…

Он подался вперед, перегнувшись через кафедру, и четко, раздельно произнес:

– Потому, что бога нет.

Викарий пожал плечами и развел ручками с видом: «Может, нет, а может, и есть».

– Лучшее, на что мы можем надеяться, и это неоспоримый научный факт, – гремел Джерард, и с каждым его словом у меня все больше холодела спина, – реинкарнация.

Аудитория слушала Джерарда с вежливым, хоть и несколько напряженным вниманием.

– Задумайтесь: во времени, которое, как все мы понимаем, не имеет границ, конца и начала, через миллиарды и миллиарды лет любая комбинация атомов может случайно повториться. Следовательно, комбинация атомов по имени Фарли возникнет опять. Он снова будет жить. Те атомы тоже через необозримый промежуток времени видоизменятся в какую-нибудь мышь с ухом на спине, трансгенных фруктовых мушек и другие адские мутации, возможно, замечательные, но не мне и не сейчас об этом говорить. Поэтому подведу итог: мы живем в аморальной, безбожной вселенной, приспособленной для всевозможных уродств и мучений гораздо больше, чем для счастья и красоты. Пусть Фарли пребывает в покое настолько, насколько позволит ему эта вселенная. При жизни покоя ему выпало не много. Спасибо.

И Джерард решительным шагом вернулся на место.

Я взглянул на оцепеневшую от ужаса Элис. Лидия изумленно качала головой. Энди невозмутимо менял кассету в плейере.

Похоже, выступление впечатлило одного викария.

– Благодарю вас за вашу искреннюю речь, – промолвил он. – Как необычно и, осмелюсь сказать, приятно слышать молодого человека, столь глубоко вникающего в вопросы теологии, даже если я сам не могу вполне разделить его мнение.

Надо же, поразился я, как далеко ушла церковь от жесткой непримиримости к еретикам, столь характерной для первых тысячи семисот лет своей истории.

Все мы, кроме Джерарда, преклонили колени для молитвы, затем викарий затянул последний гимн. Гроб Фарли скрылся за занавесом крематория. По-моему, невозможно, видя, как закрывается за гробом этот занавес, не подумать о выходе на бис, и странно, кому пришло в голову оснастить место скорби столь комической деталью. Но, как бы ни было, таков был конец Фарли.

На прощанье викарий пожал руку каждому из нас, как команде противника после особенно жесткого футбольного матча, и сунул Джерарду какую-то брошюрку о подготовке к конфирмации.

Мы вышли из полумрака часовни к солнцу и цветам. Наше место уже готовилась занять следующая скорбная группа. Эти, одетые как типичные жалобщики из нашей телепередачи, горевали куда сильнее, чем их предшественники. Молодая, болезненно толстая женщина в трикотажных рейтузах бурно рыдала. Ее утешал некто с каменным лицом, в очень дешевом костюме. За ними, окруженный толпой угрюмых подростков в спортивной одежде, ехал катафалк с маленьким белым детским гробиком. На боковой стенке белыми цветами было выложено «Пэрис» – видимо, так звали ребенка. Я закурил сигарету, первую после многочасовой, как мне показалось, церемонии.