Полынь - сухие слезы - Анастасия Туманова Страница 46

Супруга князя по-прежнему не появлялась в усадьбе. Из редких разговоров с Тоневицким Вера знала, что его жене всё хуже, что доктора в Италии более не говорят ничего утешительного и что дни княгини сочтены. Около трёх месяцев назад пришло последнее письмо из Палермо, получив которое, князь Тоневицкий, оставив дом на своих сестёр, спешно выехал за границу. Он вернулся с вестью о том, что княгиня Тоневицкая скончалась и похоронена в окрестностях Палермо.

Коля и Аннет расстроены не были, хотя молебен за упокой души рабы божией Аглаи выстояли в церкви чинно, сохраняя на лицах приличествующую случаю скорбь. Сергея даже не стали забирать из корпуса, и, получив от бывшего ученика очередное письмо, Вера нашла в нём лишь сухие строки сожаления об умершей матери, в которых, впрочем, не было ни горя, ни искренней печали.

…Очнувшись от своих мыслей, Вера заметила, что уже наступили сумерки. За окном классной комнаты поднялся ветер, ветви липы глухо стучали в окно, шелестел встревоженный парк. «Погода портится… Верно, пойдёт дождь. Что ж, пора, скоро осень». – подумала Вера, отходя от окна и садясь за стол на место Коли. На сегодня дел у неё больше не было, и она собиралась написать письма матери и братьям, а потом немного почитать у себя в комнате.

Вера закончила писать, когда за окном уже совсем стемнело, а от поднявшегося ветра гудел и стонал большой парк. В углу комнаты массивные напольные часы с маятником прозвонили одиннадцать раз. Одновременно с последним ударом в коридоре послышались тяжёлые шаги, ручка двери повернулась, и в классную комнату вошёл князь Тоневицкий в шёлковом шлафроке – впрочем, тщательно застёгнутом. Вера изумлённо смотрела на него из-за стола, забыв даже подняться и сделать привычный книксен. Обычно в такой поздний час князь, встававший до зари, всегда спал.

– Это вы? – без особого удивления спросил он Веру. – А мне вот отчего-то не спится. Поднялся, пошёл в библиотеку, смотрю – из-под двери в классной свет. Решил, что горничная забыла погасить свечу. Что вы здесь делаете, Вера?

– Дописывала письма семье, – осторожно ответила она, гадая, с какой стати князю понадобилось подробно объяснять ей свои намерения и куда делось его привычное обращение «мадемуазель». Как можно незаметнее Вера потянула носом и убедилась в своём подозрении: Тоневицкий был слегка пьян.

– Ваше сиятельство, я уже закончила и с вашего позволения хотела бы пойти спать.

– Подождите немного, – велел князь, садясь у стола и пристально глядя на Веру сощуренными глазами. – Мне бы хотелось посоветоваться с вами относительно Аннет. Пора, должно быть, отдавать её в институт.

– Едва ли я имею право вам советовать, – пожала плечами Вера. – Вы отец, и Аннет подчинится вашей воле, какова бы она ни была.

– Это само собой. – Князь по-прежнему не сводил с неё взгляда. – Но мне хотелось бы знать ваше мнение. Вы три года занимаетесь моими детьми, из корпуса мне регулярно приходят письма с благодарностями за Сергея, он великолепно учится, на прекрасном счету у начальства, и это целиком ваша заслуга. Коля этим летом блестяще сдал экзамен, и вы сбываете его с рук. Пора подумать и о будущем Аннет.

– Вы давно знаете моё мнение, – помолчав, сказала Вера. – Я сама прошла курс в институте и смею полагать, что Аннет там не место.

– Отчего же?

– Оттого, что институт, к сожалению, не учит ничему, кроме французского и хороших манер. Питание там отвратительное, внимания к детским заботам, даже к здоровью девочек, – никакого. Нет никакой нужды отдавать Аннет на несколько лет в этот холод и голод, к истеричным классным дамам и глупым подругам. Институт лишь заморозит её душу и напрочь испортит характер.

– Однако вы суровы к своей alma-mater, – князь сказал это шутливым тоном, но глаза его, устремлённые на Веру, были серьёзны. – Вас сие заведение, кажется, не слишком испортило.

– На это был ряд причин. – Вера, чувствовавшая себя неуютно под пристальным взглядом Тоневицкого, отошла к окну. – Во-первых, я не была, как другие, замурована в стенах института на шесть лет: моя мама – кузина инспектрисы, так что меня отпускали домой и на рождественские каникулы, и на лето. Во-вторых, я с детства знала, что зарабатывать на жизнь мне придётся самостоятельно, а без институтского аттестата немыслимо получить ни хороших уроков, ни достойного жалованья. Хотя, видит бог, все свои знания я получила из книг, занимаясь по ним сама. Так что я училась там, сначала уступая просьбам матери, затем – уже осознанно, понимая, ради чего я мучаюсь в ледяной спальне, ем жидкий габер-суп и слушаю вздорные окрики старых дев. И сейчас не жалею, поскольку другого способа получить приличный аттестат у меня не было. Но вашей Аннет это всё совершенно ни к чему. Французский у неё и так чудесен, манеры – очаровательны, а зарабатывать самой на хлеб ей вряд ли придётся. При её красоте и вашем богатстве она сделает блестящую партию.

– А вы ведь тоже весьма красивы, Вера, – задумчиво заметил князь, вертя в пальцах кисть шлафрока. – И совсем молоды. Вам двадцать три года. Отчего вы не захотели устроить собственную судьбу? Признайтесь, ведь были предентенты на вашу руку?

Вера молчала, лихорадочно соображая, как себя вести. Скользкая тема разговора застала её врасплох. Синие глаза мужчины напротив, безотрывно глядящие на неё, смущали её ещё сильнее, и, кое-как собравшись с духом, она холодно сказала:

– Я не смею обсуждать с вами подобные вещи.

– «Не смею»… – усмехнувшись, передразнил её князь. – Целых три года вы смеете мне указывать, как воспитывать моих собственных детей, да ещё в начальственной форме! И я, заметьте, всегда подчинялся! А ответить на самый простой вопрос – не смеете? Ну же, Вера! Отчего вы не вышли замуж?

– Я не хотела, – коротко сказала она.

– Не хотели?! – князь рассмеялся так громко, что Вера в отчаянии подумала: не хватало только, чтоб услышала прислуга… – Положим! Никогда не поверю, чтобы женщина не хотела замуж!

Вера молчала, лихорадочно соображая, как сбежать из классной.

– Бросьте, Вера, право же… Только не говорите, что искали свободы и независимости!

– Именно этого я и искала, – сухо заметила она. – В браке всё это немыслимо.

– Неужели, болтаясь по чужим домам и вытирая носы чужим капризным детям, вы более независимы? Вы ведь уже всю молодость убили на гувернантство… Ещё слава богу, что вы так красивы! То есть имеется в запасе ещё два-три года, а дальше? Неужели вашу семью устраивает такое положение вещей?

– В нашей семье не принято совать нос в чужие дела.

Тоневицкий перестал улыбаться. Медленно поднялся, подошёл к Вере и встал за её спиной.

– Вера, я не собирался вас обижать, но судите же сами: гувернантка – самое зависимое существо на свете. Ею помыкают, ей могут задержать или вовсе не выплатить жалованье, могут выгнать за пустяк, обращаются, как с прислугой… В некоторых домах её и за стол с господами не пустят, и несчастная мамзель обедает в людской! Неужели это лучше положения хозяйки в собственном доме?