Шаман - Татьяна Успенская Страница 45

— Я не всё сказал. — Кеша снова поднялся, приостанавливая общее чавканье, поднял рюмку. Он ещё не знал, что будет говорить, но ему хотелось в благодарность за покорность людей сказать им что-нибудь хорошее. Тихие слова женщины из Дворца мешали ему: слова — об уважении, понимании и любви. Мешала Надька, как в детстве, открывшая рот. — Один чудак решил жениться. — Кеша глядел в детское Надькино лицо. — Жил он всю жизнь в степи, пас овец, питался травой и сыром. Стало ему одному невмоготу, бросил он своих овец и пошёл по свету искать невесту. Долго шёл, через свою степь, через чужую, через горы, реки и попал в тайгу. Тайга не пустыня, она человеку стелет под ноги незнакомую траву, деревья на пути воздвигает, высылает навстречу зверей с огненными глазами. И плохо пришлось бы юноше, если бы неизвестно откуда не явилась перед ним девушка. Окутана в зелёное. Из-за спины, как крылья, — ветки кедра, на голове — корона из сосновых свечей, платье — из пихты. Девушка улыбнулась ему. О чём говорили, что делали, нам неведомо, только расстаться не смогли. Подступила осень. Пора перегонять овец на юг, иначе они погибнут, и стал юноша звать девушку с собой: «Пойдём в степь. Всегда будут у тебя сыр, молоко и мясо. Всегда будет тебе тепло, я одену тебя в шерсть». — «Нет, — покачала головой девушка, — там у тебя живёт один ветер, я слышала, там голо и пустынно, зимой холодно, летом жарко. Оставайся лучше ты со мной. Всего у тебя будет много — кедровых орехов, свежего мяса, всегда ты будешь защищён от ветра». Не смогли договориться. Ушёл юноша в свою степь. Нравится ему степь: простор, дышится легко, ветер насквозь продувает. Пусть осень уже, пусть цветы засохли, а всё — душистые. Хорошо! Девушка тем временем ходит по своей тайге. Ложе у неё всегда мягкое, зелень сочная. Но в душах обоих поселилась печаль. Она росла, росла и превратилась в тоску. Пошли они навстречу друг другу. Шли, и каждый вёл за собой свою родину: девушка — тайгу, юноша — степь. И вот очутились они на границе степи и тайги. То девушка стрит в его степь, то юноша войдёт в её тайгу. Так и стали жить: тут и там. С тех пор тайга и степь всегда рядом, такие разные! На границе степи и тайги стоят жилища, растут дети, для которых степь и тайга одинаково родные. Я пью за то, чтобы никто из вас не уступил другому своего главного, а были бы всё-таки всегда вместе.

Надька улыбалась. Когда она улыбалась, верхняя губа приподнималась, обнажая дёсны, совсем немного, но он нарочно старался рассказать Надьке такое, чтобы она улыбнулась. С гордостью оглянулась Надька на мужа, крикнула:

— Хоть мне и не положено, хоть я и очень люблю маму, а сейчас хочу выпить за братца. Он был мне всегда как отец.

Её поддержали: и Жорка, переставший наконец скулить, и родители Кеши, и Надькины подружки, и мать. Никогда раньше не замечал, а тут заметил: мать у них совсем уже старая. Но такая гордая молодая любовь сияла в её поблёкших глазах, так счастлива была мать, что Кеша снова встал.

— Не я родил её, — сказал он громко, — и прокормить тогда я не мог даже себя, сам ещё учился. Не я работал по две смены на заводе, не я мыл детали в ледяной воде, а потому главная у нас тут сегодня, породившая невесту, вот эту Надьку, выкормившая нас, наша с Надькой мать! Прежде всего выпьем за неё, за нашу уважаемую и любимую Александру Филипповну. — Кеша говорил, и душа его уже играла. Надька не сводила с него глаз, улыбалась ему.

Мать привыкла быть в стороне. Ей никогда ничего не было нужно для себя, она хотела только, чтобы у Кеши получалось всё, как хочет он, и у Надьки бы получалось всё, как хочет она. А сейчас, когда Кеша так сказал, мать, просияв, заплакала. Впервые за всю их совместную жизнь. Даже когда отец умер, она не плакала, она рожала Надьку.

— Маманя, не надо, — крикнула Надька.

— Маманя, тут свадьба, — строго сказал Кеша.

Громко чокались, громко славили Александру Филипповну и желали ей долгих лет со здоровьем. А потом громко славили, поздравляли его. А потом родителей жениха. А потом снова молодых. Лабухи пьяно вопили и на всю катушку пользовали свои гитары. Молодёжь танцевала. Свадьба была в разгаре. О Кеше забыли.

Кеша не пил, он ходил от одного гостя к другому. Присаживался, чокался, пригубливал и отставлял рюмку, а потом заводил разговор. С одним гостем он говорил о Пришвине и о пользе трав, с другим — о пользе женщин для жизни, с третьим — о снижении рождаемости, с четвёртым — о каратэ и самбо. Был он спокоен и трезв. Быть хозяином, развлекать гостей ему нравилось. Нравилось, что все ждут его, нравилось, как слушают. Нравилось, как музыканты играют без устали, нравилось, что молодёжь пляшет до упаду и орёт. Есть он сейчас не мог. И всегда-то ел немного, а сегодня кусок не шёл ему в глотку. Всех до одного держал он в прицеле своего взгляда. Вон жениховы родители кудахчут с гостями, вон Жорка целуется с директором, оба уже хороши, а всё ещё подливают друг дружке, оборачиваются к музыкантам, подпевают пьяными голосами, вопят.

— Давай, черти, бампинг!

— А что, — кричит директор, — возьму мальцов, нравятся они мне!

Мальцы, все мокрые, уже в изнеможении, продолжают играть. Как и все в зале, они вопят, прыгают в такт мелодии, точно вместо живых костей и крови сделаны из железяк и залиты бензином.

— Горько! — орут пьяные гости, подталкивают Надьку с Кешей друг к другу.

Надька совсем красная, но молодой муж не обращает внимания на её растрёпанность и смущение, властно обхватывает за плечи, закидывает Надькину голову, целует.

Вовсю раскрутилась свадьба. Уже пели вразнобой, уже валились первые слабаки на стол, сбивая рюмки и тарелки, уже кто-то орал непотребности, а кто-то в углу плакал. Цыплят табака, осетрину на вертеле распробовали уже немногие.

Кеше вдруг надоела свадьба, и он, на полуслове бросив разговор, пошёл к двери. Кеша был один трезвый здесь, и он был ото всех и ото всего свободен. С директором и музыкантами расплатился, слова, какие надо, сказал, гостей напоил и накормил, Жорку развеселил. Только он взялся за громадную бронзовую ручку, как его всего запеленало белым. Надька и её белое платье обняли его.

— Пойдём выпьем со мной, братик, пойдём потанцуем. Я хочу плясать с тобой.

Он обернулся к ней. Надькины губы опухли, как после долгих слёз, щёки блестели, в глазах застыл пьяный смех. Но вот эти глаза дрогнули, стали чуть косыми.

«Нинка была косая, — неожиданно подумал Кеша. — С чего это они вдруг оказались похожими?»

— Я больше всех тебя люблю, — сказала Надька. — Я хочу сказать тебе спасибо. Я даже не знаю, что ещё тебе сказать. — Она ткнулась ему в шею, ее слезы щекотали его. Кеша обхватил её, стал гладить, успокаивая. Надька была его ребёнком. А она всё сильнее вздрагивала под его руками, и теперь её слёзы уже не щекотали, жгли. — Не уходи, мне без тебя плохо, — хлюпала Надька.

Подошёл жених, попросил:

— Выпейте с нами, Иннокентий Михайлович, а то Надя думает, что вы обижаетесь. А нам это ни к чему, чтобы вам было плохо с нами.

«А ничего парень», — подумал Кеша и оторвал наконец от себя Надьку. Они вернулись к разорённому столу, Кеша сел рядом с Надькиным Кешей, а Надька зашла с другой стороны и положила мордочку ему на локоть.