От любви до ненависти - Елена Белкина Страница 44

И он стал совершенно откровенно смотреть на Ольгу, оценивая стройность ее фигуры и гладкость кожи в обнаженных местах.

Она это заметила.

— Вам меня хорошо видно? Может, отойти к свету, к окну?

— Сделайте одолжение.

Ольга легкой походкой (была босиком) отошла к окну, встала подбоченившись.

— Не придерешься, не так ли? — спросила она. — Матовые плечи, угадываемая упругость груди, ничем, между прочим, кроме маечки, не стесненной, стройность ног, узость щиколоток. Любите узкие щиколотки?

— Обожаю.

— Все ваше, все твое, любимый мой. Давай я тебя буду так называть? Тебе станет легче.

— Хорошо, любимая моя.

— Будем ужинать?

— Вообще-то я…

— Обязательно будем! Разве у вас нет опыта, разве вы не знаете, что момент нужно оттянуть, довести себя до изнеможения. Ведь так?

— Конечно.

— Ужин при свечах! — объявила Ольга, как объявляют цирковой номер, и повела Илью на кухню. Там уже все было накрыто. Она зажгла две свечи.

Он откупорил шампанское.

— А в запой не уйдете? — обеспокоилась Ольга.

— С небольшого количества шампанского — нет.

— Какая же вам доза нужна, чтобы вы уже не удержались? Мне просто любопытно.

— Если я выпью полстакана водки, или стакан крепкого вина, или бутылку сухого, с закуской, естественно, мне ничего не будет. Потому что я просто не почувствую хмеля. Так, некоторое легкое расслабление. Главное, не почувствовать хмеля! — Илья уцепился за хорошо известную ему тему, которую он мог развивать часами. — Если же начинается, как выражаются подобные мне люди, «завод», остановиться практически невозможно.

— А если, к примеру, нечего выпить?

— Всегда можно найти. Появляется жуткая изобретательность. Еще в молодости, я помню, проблема была лишь в том, чтобы раздобыть денег на бутылку портвейна. А потом все получалось само собой: приходил к людям, которых сто лет не видел, был очень убедителен и красноречив. Много есть способов!

— Ну, что ж? Тогда выпьем да закусим!

Она стукнула своим наполненным бокалом о бокал Ильи, махом выпила и стала есть, словно очень проголодалась. Илья тоже занялся едой.

— Вкусно? — спросила Ольга.

— А?

— Вы вообще разбираете, что едите? Это же телятина с шампиньонами! Специально на рынок ходила.

— Очень вкусно.

— Держите себя в руках, контролируйте себя! — подбодрила Ольга.

— Мне нет необходимости контролировать себя, — успокоил Илья.

— Тогда вы молодец! Еще по одной?

— Еще по одной!

Шампанское, хоть и не дало в самом деле хмеля, но появилось некоторое тепло. Илья подумал, что, пожалуй, хватит ему позволять Ольге насмешничать над ним, пора брать инициативу в свои руки.

Но она торопилась, она уже задавала вопрос:

— Итак, любимый мой, инструктор мой, сексопатолог мой, что дальше?

— Главное — не торопиться.

— Господи, что ж я тетрадь-то не взяла, чтобы записать! Ну, ладно, так запомню. Главное — не торопиться?

— Да. Представить, что все уже позади, что все уже было. Или что это не в первый раз. Что сложился уже ритуал, что есть определенное спокойствие, но не холодное, а приятное, предвкушающее наслаждение.

— Запомнила. Дальше.

— Ни в коем случае не начинать объятий где-то за столом или в другом неудобном месте. Потому что они могут длиться долго, и чем дольше, тем труднее перейти к месту любви.

— Логично. Сейчас сразу перейдем к месту любви. И вы начнете с меня одежду стаскивать?

— Не обязательно. То есть кто-то в этом находит удовольствие, но лично я не люблю, когда меня кто-то раздевает.

— Я тоже, представь, любимый мой! Какие у нас родственные души! Но как же тогда?

— Очень просто. Любимая идет и ждет любимого. Чтобы сгладить момент первого смущения, лучше выключить свет и задернуть шторы. Немного света не помешает, но потом.

— Очень разумно! С тобой так легко, любимый, ты все знаешь, все умеешь, ты так чувствуешь, что нужно женщине!

— На том стоим, любимая моя!

— Хорошо. Ты выпей еще немного для храбрости, но чтобы завод не пошел, и смотри на часы. Через пять минут можешь прийти ко мне, любимый мой.

Ольга ушла в спальню. Шторы уже были задернуты и свет выключен, он беспокоился напрасно. Шелкового черного белья нет, но есть темно-синее: простыня, две подушки и два одеяла.

Она быстро разделась, легла под одеяло, сотрясаясь в ознобе. Мурашки покрыли все тело, руки были холодными, ноги тоже. Согревайся, дура! — приказывала себе Ольга. Доводи дело до конца, если уж решилась!

Вошел Илья. В брюках и рубашке, уже без пиджака и галстука.

— Мне отвернуться, любимый мой? Или хотите похвастать атлетичностью телосложения?

— Лучше отвернуться. И не надо ехидничать, любимая моя. Мужчину в такие моменты это обескураживает.

— Действительно, действительно. Это я от волнения, любимый мой. Волноваться ведь можно?

— Конечно. Но не чрезмерно.

— Я постараюсь.

Она отвернулась. Рядом легло, заворочалось, затихло. Глаза Ольги привыкли к темноте, и она уже могла что-то различать. Общие черты лица Ильи, например. Но именно этого она и боялась.

— Это хорошо, что два одеяла, — сказал Илья. — Нужна чрезвычайная постепенность.

— И темнота — кромешная!

— Пожалуй. В кромешной темноте тебе легче было бы представить кого-то другого, кого ты любишь.

— Я никого не люблю. Как и ты.

— Это даже лучше.

— Мы сами себе устроим кромешную темноту. Не будем открывать глаз, вот и все. У вас закрыты глаза?

— Да.

— Отлично. Начинаем целоваться.

Ольга повернулась. Губы Ильи нашли ее лицо, уткнулись в подбородок, потом в губы. Поцелуй был странным, скорее — соприкосновение. В этом соприкосновении они находились долго, и это стало успокаивать Ольгу, начало ей даже нравиться.

— Мне хорошо, любимый мой, — прошептала она.

— Мне тоже. Только без «любимый мой».

— Извини. Мне хорошо.

— И давай закончим эту игру. — Он осторожно погладил ее рукой по щеке.

— Хорошо…

Она почувствовала в губах какое-то странное ощущение, какое-то нетерпение кожи, желание большей близости, и исполнила это желание, а губы его поняли и тут же отозвались. Прошло бог весть сколько времени в нескончаемом поцелуе, когда тела оставались совершенно неподвижны, раздельны, а лица их уже предавались любви и были слитны. Ей хотелось, чтобы так все и было. Потому еще, что боялась продолжения. Но понимала, что оно неминуемо. И вот лицо его отстранилось, она чувствует его губы на шее — и свой страх. Но губы не торопятся, согревают, успокаивают, и страх проходит. Вот они коснулись ключиц, и опять страх. И опять губы успокоили, утешили, приласкали. Вот они коснулись груди, и опять страх, но и предчувствие последующего успокоения. И ее увлекла эта сменяемость ощущений, она вдруг поверила, что так и будет: страх неминуемо всякий раз будет проходить, превращаться в успокоение, и не только успокоение, она стала ощущать нарастающую нетерпеливую радость кожи.