Рабыня моды - Ребекка Кэмпбелл Страница 43

Мои слова звучат безжалостно, и до конца этого рассказа вы узнаете еще более жестокие вещи. Но помните, пожалуйста, мой рассказ — это взгляд на моих родителей глазами эгоистичной, скучающей, умной, легкоранимой девочки-подростка. Ее жизнью руководила не ненависть, как может показаться, а смущение, которое часто выглядит, звучит и ощущается как ненависть. А глубоко в душе, признаюсь вам, я чувствовала любовь.

Мама, моя бедная мама.

Я расскажу вам о том, что меня больше всего раздражало в ней.

1. Когда она шла по улице, то вслух читала названия магазинов: «Вулворт», «Смедлиз — семейный мясной магазин», «В.Х. Смит» и так далее, пока улица не заканчивалась или я не толкала ее в бок. После многих лет ворчания, от которого она вся съеживалась, мне в итоге удалось добиться, что она перестала произносить названия вслух, но ее губы по-прежнему шевелились, образуя ненавистные мне сочетания.

2. Она писала письма с благодарностью производителям порошков, чистящих средств для дома и бакалейных товаров.

3. Она соглашалась со всем, что бы ей ни говорили.

Согласна, я поступала нехорошо. И кто из нас может вынести холодный пронизывающий взгляд подростка? В душе моей матери царили только доброта и печаль, но к шестнадцати годам моим любимым занятием стало придумывать по вечерам различные способы, как заставить ее исчезнуть из моей жизни. Похищение организацией «Хезболла» или пришельцами, арест и тюремное заключение за контрабанду кокаина — ни один из этих способов не мог мне помочь.

Моя мать никогда не снимала фартука. Один раз в две недели она делала прическу в ближайшей парикмахерской. С неисправимым оптимизмом она просила, чтобы ее обслужил Кевин — парикмахер-стилист, но ее всегда поручали самой молоденькой ассистентке: Аните, или Шелли, или Рубелле. Та сооружала на маминой голове нечто напоминавшее акт грубой непристойности, и в тот же вечер в безмолвном горе мама мыла голову.

Еще она обладала традиционной для женщин способностью казаться незаметной. Я никогда не встречала человека, которого окружающие игнорировали бы больше, чем мою мать. Может, причина была в том, что ее одежда по непонятной причине всегда напоминала занавески или обивку мебели. Казалось, что, как хамелеон в момент опасности, мама способна слиться с окружающими ее предметами. Ее голос звучал так, как будто его транслировали по радио: ненавязчивая, бесконечная волна звука, начинавшая раздражать, только когда до сознания на короткий момент доходила высокая нота.

Если бы только отец был так же мало заметен! Он служил специалистом по расчетам страховки при местном совете. Если спросить его, в чем состояли его обязанности, он отвечал, постоянно повторяя собственную шутку: «Я один из четырех счетоводов Апокалипсиса». Он был маленьким и лысым человеком, с классически зачесанными поперек головы несколькими волосками — такие экземпляры должны храниться в растворе формальдегида в «Черном музее» [20]Скотленд-Ярда. Естественно, он носил безрукавки, кардиганы, теплые домашние туфли и брюки из такой грубой ткани, как будто она была выткана из пуха, плесени, мха и тяжелого воздуха старого склепа.

Самое интересное в моем отце было то, что он произносил фамилию «Касл» так, что она звучала «хэсл» [21]. Это было связано с тем, что его отец, мой дед — Касл, якобы происходил с севера. Единственное, что я помню о нем, — честно говоря, это единственное воспоминание о бабушках и дедушках, — так это его пятки и особые прокладки для обуви в форме пирожка, которые он носил из-за пролежней, полученных в больнице. Он умирал от рака где-то в Дьюсбери, или Донкастере, или Галифаксе. После его смерти я не сомневалась, что причиной стали больные пятки.

Один раз в год мой отец напивался на корпоративной вечеринке. Однажды (мне было четырнадцать — самый опасный возраст) он пришел сильно пьяный, ничего не соображая, направился прямиком в ванную комнату, и его рвало в унитаз. Мама что-то сказала неодобрительно, но вполне добродушно. А меня душили рыдания — я очень хотела в туалет, и когда отец наконец спустил воду и вышел, я быстро проскользнула мимо него, избегая смотреть в его отвратительные, налитые кровью глаза. Я уже собиралась спустить штаны, как вдруг взглянула вниз. И в желтой воде в унитазе я заметила блеск, нагнулась, чтобы рассмотреть поближе, и увидела непонятную конструкцию из пластика и металла. Заинтригованная, я подцепила ее ершиком для унитаза.

О Боже мой! Это оказались зубы!

На конце щетки висел отвратительный, сложный зубной аппарат. Я никогда не видела таких и даже вообразить не могла, что они существуют. Он состоял из нескольких отдельных зубов, между которыми тянулась проволока и гладкий свод матового розового пластика. Как только я поняла, что именно мне удалось выловить, то вскрикнула и отпрыгнула назад, а протез упал в ванну. В тот же момент внутрь ворвался отец. Он прикрывал рот рукой и то ли вопил, то ли стонал: «Хде оно? Хде оно?» Онемев от шока, я показала на ванну. Отец наклонился и, прежде чем я смогла остановить его, вставил ужасное устройство себе в рот, с клацаньем соединяя настоящие и искусственные зубы.

Вот что мне пришлось пережить.

Я начала стесняться родителей, когда мне было одиннадцать — это достаточно поздно для нашего времени. Но, появившись однажды, это чувство уже никогда не покидало меня.

В начальной школе Святого Симеона Столпника было достаточно весело или по крайней мере легко учиться. Именно там я познакомилась с Вероникой — Вероникой Тоттл, ее так звали тогда, зовут сейчас и будут звать еще долго-долго, аминь. Она торчала вверх ногами из бака с глиной (это действительно был большой пластиковый бак, наполненный формовочной глиной. Когда я была ребенком, такие баки стояли в каждом классе, сейчас они уступили место логарифмическим линейкам, таблицам логарифмов и бесплатному молоку). Я увидела тогда только пышные зеленые трусы, грязные розово-белые ноги, унылые серые носки и стоптанные розовые сандалии. Она мешала мне, поэтому я взяла ее за лодыжки и вытянула из бака. Думаю, Вероника находилась в таком положении несколько минут, но очень стеснялась позвать на помощь. Она тихонько плакала, и слезы смешивались с коричневыми комками глины, прилипшими к ее лицу. Вероника вытерла глаза рукавом, поцеловала меня в щеку и убежала.

Даже в детстве она была склонной к полноте, с грязными волосами и глазами неопределенного цвета. Мой акт благотворительности вверг ее в рабскую зависимость, которой суждено было продлиться до… что ж, вы знаете, до какого момента. Бедная Вероника изо всех сил старалась выбиться из третьесортной части класса, но ей это так и не удалось. Она всегда вела себя хорошо, не опаздывала. Если ее несправедливо обвиняли в чем-то, она не жаловалась, просто опускала бесцветные глаза и принимала наказание. Я, как могла, использовала все эти ее качества.

Я же все время отличалась непослушанием. Но поскольку я была умна и, что еще более важно, красива, меня редко наказывали. Меня отшлепали в школе всего однажды. Сестра Генриетта (мы звали ее «страшный Генри» — из-за родимого пятна) читала нам историю про Персея и крылатого коня Пегаса. Она схематично изобразила Пегаса на огромном листе плотной бумаги и приколола его к стене. А мы должны были вырезать из бумаги «перья», пропустить их между лезвиями ножниц, чтобы они закрутились, и приклеить к крыльям на рисунке. Почему-то у меня не получалось закрутить их, я ткнула ножницами Веронику в руку, и на ней выступила крошечная капелька крови. Генри внезапно возникла рядом с нами, в глазах на ужасном волосатом лице горел адский огонь. Она задрала мне юбку и отшлепала меня. Ее поступок заставил Веронику закричать.