Порода. The breed - Анна Михальская Страница 41

— Сеттеры — ах, это какие?

— Да вот, взгляни, — и Нина Федоровна указала на фигурку каслинского литья у себя на столе. — Это мое пресс-папье, память о сеттерах Федора Александровича. Последнего звали Наль. У отца разные были — и англичане, и ирландец однажды, а последний — наш любимец — шотландский сеттер-гордон.

— Ах, какая прелесть! Расскажите, умоляю вас, Нина Федоровна, милая, какие это англичане? Какой это — ирландец? А гордон — точь в точь как эта статуэтка? А они большие? Какие? — и Нина Федоровна, хоть и старалась кратко отвечать на вопросы, но только вызывала все новые и новые. Так и проходило время, отведенное воспитательницей для бесед с уже подросшей Аннетой.

Эта болезненная, с точки зрения просвещенного педагога, страсть девочки к собакам носила характер мании. Наставница старалась постепенно приучить Аннету не то чтобы скрывать, но хотя бы не обнаруживать ее слишком явно и особенно при мало знакомых посетителях, врачах, сотрудниках. Вместе с тем, будучи педагогом не просто просвещенным, но добрым, а значит, истинно профессиональным, она понимала, что вовсе лишить душу ее единственного оплота, приюта, или, как говорили в Сызрани, притина, — значит потерять ее, отправив в одиночестве в холодный хаос мира. Потому она не жалела ни сил, ни времени, насколько могла его уделять именно этой девочке, чтобы рассказывать о собаках все, что знала. А знала она немало, ведь выросла в семье охотника.

Была у этого необычного ребенка и еще одна особенность, но с ней справиться было куда труднее, чем с собачьей манией. Эта особенность была — красота. Тонкая, неброская, весьма своеобразная, та, что первого взгляда может и не остановить, но, остановив второй, уже не отпустит. Высокая ростом, девочка даже в возрасте гадкого утенка не казалась нескладной. В создании ее внешней телесной оболочки работа природы достигала того же совершенства, как в самых лучших своих творениях — в рисунках на крыльях фазанов и бабочек, в очертаниях антилоп, лошадей, экзотических кошек… Работа Фаберже в сравнении с формой уха, узкого запястья или кисти Аннеты казалась топорно грубой. Но мнилось, что все эти внешние, телесные линии и формы были не столько самостоятельны, как служебны. И служили они лишь оправой — оправой для глаз. Глаза эти были удивительные органы света — прозрачные, переливчатые, они вбирали и излучали лучи, играя ими, перекрещивая их и фокусируя, рассеивая и сгущая будто по своей воле. Зрелище это само по себе завораживало.

Глубоко скрытая в недрах интерната для умственно отсталых, прогуливаясь в составе групп даунов по пыльным окрестностям Погодинки и Усачевки, беседуя почти ежедневно о собаках с любящей ее спасительницей, девочка была в совершенной безопасности.

Но время шло, и нужно было Нине Федоровне приспосабливать свою воспитанницу к самостоятельной жизни. Аннета уже закончила среднюю школу общего уровня и несколько лет как работала в интернате сперва нянечкой, потом помощником библиотекаря. За пределы учреждения она почти не выходила. Нине Федоровне хотелось для девочки большего. По твердому убеждению наставницы, недавно вышедшей замуж, единственным способом устроить Аннету было выдать и ее. Конечно, девочка была совсем молода и несколько странна — ну так что ж! Сама Нина Федоровна нашла свое счастье только под тридцать, из-за постоянной занятости «дурачками», как она называла своих подопечных. Аннете должно было исполниться двадцать — но ведь тут иной случай! Высшее образование — нет, вряд ли. Обдуманное замужество и подходящее место работы — вот условия задачи. И Нина Федоровна с присущей ей спокойной обстоятельностью принялась эту задачу решать. К этому времени она была не только выпускница первого в России Педагогического факультета Второго московского университета, но и кандидат педагогических наук, и директор главной в Москве вспомогательной школы, и куратор всех остальных подобных заведений, и в кабинет Крупской на Чистых Прудах входила так же естественно, как в свою комнату на Горбатке (теперь комнаток было две, и жила Нина Федоровна вместе с мужем). У этой женщины, обаятельной и серьезной, знакомых, друзей и сотрудников было столько, что задача не представлялась слишком сложной.

Потому однажды зимним вечером на чай были призваны ближайшие — Марья Александровна — соседка по лестничной площадке в Горбатом переулке, полуфранцуженка и учительница французского языка; Татьяна Дмитриевна — учительница музыки, дававшая уроки в интернате на Погодинке и обитавшая в мезонине в маленьком, до сих пор сохранившемся деревянном домике на самом углу Труженикова переулка, где он выходит к магазину Ливерс, и соседка по квартире Агнесса Петровна Берг, воспитательница детского приюта, расположенного за каменной стеной двора двух флигелей Наркомпроса на Горбатке. Присутствовал и муж Нины Федоровны — Павел Иванович, выпускник Лесотехнической академии, специалист по защите лесов и лесоустройству, молчаливый темноглазый красавец с Дона. Сын расказаченного и расстрелянного отца, он добрался до Москвы исхудавшим юношей — выпускником реального училища. У Павла Кузьмина был орлиный нос, а к нему — горячие глаза и чахотка. Сколько настойчивости и мужества нужно было, чтоб превозмочь вечный голод, найти силы, подавить болезнь, поступить в Академию и выучиться… За годы чахотка угасла, зато появилась язва желудка. С нею справлялась уже Нина Федоровна и, конечно, справилась — насколько это было вообще возможно. Появился было и партбилет, но — опять чудом — как-то в вечных разъездах потерялся, как и память о том, что этот документ вообще когда-то существовал. Собственно, Павлик, как звала его жена, и жив был только потому, что всегда куда-то ехал, откуда-то приезжал или где-то в далеких лесах работал. И этим вечером тридцатого года оказался он дома почти случайно, проездом из одной экспедиции в другую. Его форменная фуражка с двумя перекрещенными дубовыми листочками висела на лосином роге в прихожей, рядом с книжными полками, половина которых была занята темно-зелеными томами Брэма, определителями насекомых и растений, а другая половина — трудами Выготского и Пиаже, Фрейда и Россолимо. Тут же в прихожей стояла и узкая железная походная кровать — «офицерская», как ее почему-то называли, со сложенными на ней накомарниками, рюкзаками, другими брезентовыми вещами и прочим экспедиционным оборудованием.

Нина Федоровна в советах не чувствовала особой нужды, давно привыкнув все решения принимать самостоятельно, но все же обсудить с людьми приятными ей, добрыми и, главное, близкими по пониманию жизни, как устроить жизнь Аннеты наилучшим образом, ей хотелось.

Под желтым абажуром, за дубовым столом, вокруг пирога с яблоками и корицей, розоватыми ромбиками выглядывавших из-под сеточки подрумяненных полосок теста, — пирога, испеченного Марьей Александровной, собрались гостьи. Павлик резал пирог, Нина Федоровна разливала темно-красный чай в тонкие стаканы с прозрачно-желтыми кружочками лимона — по особому случаю роскошь из Торгсина. Обстановка этого дома была куплена молодой четой сразу, по случаю, где-то на Никитской. В ней было все то, что сопутствовало поколениям и поколениям старых москвичей и, сработанное из дуба, пережило век: «славянский» шкаф с зеркалом и намеками на готическую резьбу, большой письменный стол с зеленым сукном, комод, он же «драндулет», диван и стулья с прямыми спинками, обитые черной кожей. Голландка, облицованная белыми изразцами и занимавшая в маленькой комнате целую стену, тихо шумела и шуршала пламенем, и потрескивали, выскакивая на медный лист, угольки. На коричневых обоях овал из красного дерева заключал лица супругов, прижатые друг к другу щеками. Карточка снята была в фотографии на Арбате, в день, когда они расписались.