Клеманс и Огюст. Истинно французская история любви - Даниэль Буланже Страница 41

— Ох, пожалуйста, не надо так долго ходить вокруг да около! Это действительно так серьезно и важно?

— Ему звонил Гленн Смит.

— Этот американский мормон-миллиардер?

— А кто же еще?! Видишь ли, у него появились кое-какие виды на твои произведения… речь идет о кино…

— Ты же знаешь, Огюст, что я ценю только книгу, которую читатель может взять в руки. Книга целиком и полностью принадлежит тебе. Ты берешь ее и ложишься с ней в постель. И вы с ней шепчетесь в полумраке. Вы с ней придумываете друг друга, трудитесь, ищете выход из затруднительных положений… А остальное для меня не важно. Тебе известно, что я люблю смотреть только новости, а фильмы… припомни, просила ли я тебя когда-нибудь сходить со мной в кино?

— Нет, никогда.

— Потому что кино как жанр мешает мне мечтать, потому что оно не дает полета моей фантазии с этими его героями с физиономиями суперпопулярных актеров, которых оно приспосабливает к совершенно разным историям и условиям; я не люблю кино, где мне навязывают города и страны, дома и комнаты с тщательно выписанными мельчайшими деталями; я ничего не могу там изменить: ни освещение, от которого невозможно избавиться, ни скорость движения экипажа или ход развития событий; ведь их нельзя ни увеличить, ни убавить. Я терпеть не могу искусственный снег из ваты и столь же искусственный дождь из брандспойта; и наконец, я ненавижу кинотеатры, где впереди вечно маячат плешивые или короткоостриженные головы, где ощущается затхлый запах толпы, к которому примешивается запах дезинфицирующего средства.

— Не понимаю, с чего ты так завелась? Ну что ты так горячишься?

— Да ничего я не завелась. Разве я повысила голос?

— Нет, Клеманс, ты все это проговорила удивительно тихим и мягким голоском.

— В кино я бы все это проорала во всю мощь легких и глотки. Улавливаешь разницу? Я заметила, кстати, что ты читал последние из написанных мной листков.

— Ты за мной подсматривала?

— Да. Тебе понравилось, что я написала о дожде?

— Очень.

— Твой мормон-миллиардер сумеет воплотить его на экране, воспроизвести в точности так, как я написала?

— Он будет не один; в его распоряжении будет целая армия и один Наполеон, стоящий во главе этой армии.

— Да, но это будет уже совсем не мой дождь, — почти прошептала она.

Я думал о Шарле Гранде, посчитавшем меня сумасшедшим, когда я сказал ему, что Клеманс может все испортить из-за бог весть какого движения своей непокорной, неуловимой, непонятной души. Разве не имел я возможность тысячу раз наблюдать, как она внезапно исчезала, оставляя вместо себя легкое облачко, бесплотную тень, и происходило это порой даже во время наших самых горячих ласк, когда наши тела сливались в единое целое в теснейших объятиях. Это, кстати, была одна из причин, по которой я ее любил.

— Нет, ничто, — промолвила она задумчиво, — ничто не является такой редкостью в этом мире, как встреча с человеком чутким, тонким, деликатным. Знаешь, мне приятно, что Шарль Гранд выбрал именно тебя на роль глашатая. Пусть он просит максимальную сумму, его цена будет и моей ценой.

Мне потребовалось прибегнуть к помощи всех ухищрений, всего остроумия и лукавства самоотпущения грехов, чтобы стереть из своего воображения тот образ лакея, в котором я еще раз (и в который уже раз!) сам предстал перед собой. Разве я не думал при разговоре с Шарлем Грандом, что в результате этой сделки получу очень хорошие комиссионные? Разве не собирался я в скором времени поступить весьма предусмотрительно и положить на счет в своем банке еще одну солидную сумму? Разве не представил я себе тогда на мгновение, как в старости, оставшись в одиночестве, я буду ходить, опираясь на палку, и останавливаться на каждой лестничной площадке, переводя дух, при возвращении в Институт? Разве не подумал я тогда, что мне придется полагаться на собственные силы и на те жалкие крохи, что я отложил на черный день? А где же в моем воображении в тот момент должна была быть Клеманс? Или время Клеманс прошло? Оказавшись во власти внезапного приступа досады и гнева, я мысленно с удовольствием пристрелил, сжег, уничтожил всех этих мормонов, которые вроде бы как на законных основаниях вступают в брак со многими женщинами, то есть практикуют многоженство, и я, поднатужившись, опрокинул в тот же очистительный костер ту повозку, которой правила моя возлюбленная, направлявшаяся по дороге, идущей вдоль берега Соленого озера, к деревянной церквушке, где звонил колокол, созывавший прихожан, облаченных с головы до пят во все черное, на службу, чтобы они хором пропели псалмы в честь нашей свадьбы. Но что это? Повозка американских переселенцев, покорителей Дикого Запада, вдруг превращается в роскошный лимузин, в котором Клеманс с развевающимся шарфом на полной скорости несется к одному из игорных домов Гленна Смита, расположенному на другом краю континента… Она потеряет там целое состояние, но оно вернется к ней, причем совершенно естественным путем, безо всяких чудес. Ты так ничего и не понимаешь в деньгах, мой бедный Огюст!

— «Счастливая охота» — удачное название для романа, как по-твоему? — спросила Клеманс.

— О ком ты думаешь?

— Как о ком? О Леони и Рене, графе Робере! Они одни сейчас представляют для меня интерес.

— А они тоже отправятся к мормонам?

— Что-то я тебя не понимаю…

— Оставь все и приди ко мне, моя чистейшая, моя невиннейшая, — прошептал я ей на ухо.

Сколько раз я слышал утверждение, что для автора считается дурным тоном обращаться напрямую к читателю прямо посредине повествования? Я уже вышел из того возраста, когда повинуются указаниям классного наставника, и я признаюсь в том, что никогда не проходил иной школы, кроме школы наслаждений, развлечений, удовольствий, собственных желаний, где я изучал науку избегать трудностей. Так вот, читатель, ты, наделенный великим терпением, чтобы читать мою писанину, ты, читающий эти строки, не хотел ли бы ты познать, сколь велико «Милосердие Августа» и сколь хороши любовные утехи, которыми одаривала меня «принадлежащая Огюсту Клеманс», моя Клеманс? Признайся же, читатель, тебе бы хотелось увидеть хотя бы отражение тех движений, что совершали наши тела, только отражение в большом зеркале, как бы увеличивавшем размеры нашей комнаты в Институте вдвое, не правда ли?

* * *

Я вспоминаю, как однажды в полдень оказался в темном мрачном парадном своего многоквартирного дома. Домовладелец, высокий, сухопарый, обычно сдержанный до бесстрастности, словно вечно застегнутый на все пуговицы тип с неизменной тростью, украшенной набалдашником в виде собачьей головы, стоял около своей квартиры и с высоты своего положения взирал на почтовые ящики. Я поздоровался с ним.

— А, господин Авринкур! Добрый день! Да, что-то я не вижу вашу бродяжку? Она теперь живет в другом месте? Вы расстались?

— Да нет, я несу ей почту из издательства.

Он посмотрел на толстую, раздувшуюся сумку, которую через несколько мгновений предстояло потрошить нам с Клеманс.