Траектория птицы счастья - Татьяна Веденская Страница 41

– Потому что ты заслужила.

– Я? Разве я что-то сделала не так? Плохое?

– А как же? Целый чемодан плохого, – подсказывает мне моя совесть. Да, она у меня не чиста. Я отчетливо чувствую, что рыльце мое в пушку, хоть и не понимаю, в чем именно я виновата перед мировой гармонией. Так, живу себе тихонечко, и все дела. А жизнь уже не просто щелкает меня по носу, а бьет наотмашь. Я снова сижу в маленькой комнатке в квартире, где за закрытыми дверями обитает непонятное количество народу, только мне тридцать шесть, а не двадцать три. И сил, чтобы снова переломить ситуацию, почти нет.

– Вам еще долго будет нужна ванная? – постучалась через картонную стену в кухне какая-то черноволосая хохлушка. Я аккуратно стояла посреди окончательно прогнившей ванной и смывала с себя служебную пыль. Как же сложно принять то, что снова вокруг ванной вьется неограниченное количество людей. Потеря устойчивости была не какой-то абстрактной умственной фигурой, она выражалась в невозможности по утрам дождаться очереди в туалет. В необходимости кипятить чайник в комнате, а зубы чистить в кухонную раковину, потому что ванная по утрам и вечерам всегда кем-то занята. Все это причиняло мне физические и, как следствие, нравственные страдания. Честно говоря, мне было уже трудно как-то справляться с велениями желудка, объясняя себе, что надо ждать, пока та или иная дверь окажется открытой. Я не понимала, как Тамара тут могла жить. И как мы с Димой тут прожили больше восьми лет. Это какой-то нонсенс. Находясь тут, я неожиданно поймала себя на мысли, что очень хорошо понимаю, почему Дима тогда женился на москвичке. Надо же, я столько лет думала, что он бесчувственный чурбан, приспособленец и подлец, а теперь, кажется, была готова совершить любую подлость, лишь бы выбраться из этой жуткой дыры, к которой не могла вновь привыкнуть.

– И почему жизнь такая дерьмовая штука? – подумала я, снова наблюдая в раковине кухни огромную кучу немытой чужой посуды. Посуда была старой, кастрюля с пригоревшими остатками картошки давно просилась в утиль, на пенсию. Тарелки заскорузли и пожелтели. – Чья это посуда?

– М-м-м, не знаю, – пожала плечами черноволосая. – Может, Галкина?

– Галка. Кто это? Из какой комнаты? – хмурилась я. Интересно, как я могу хоть в чайник воды налить, если вся раковина завалена посудой.

– Из дальней. Посмотреть?

– Если можно! – меня трясло от брезгливости. – У нас тут коммунальная квартира, нельзя так бросать посуду.

– Галь, там не твоя кастрюля с-под картохи? – громко гаркнула черноволосая.

– Не-а! – глухо ответили ей из-за двери. – Може Рушанова?

– Ладно, – черноволосая подошла ко мне. – Это, скорее всего, Рушан бросил. Он теперь только к вечеру придет. В ларьке с шаурмой работает около Красных Ворот.

– Спасибо, – я еле сдержала слезы, набрала чайник из ванной и пулей улетела в свою комнату. Там я, наконец, расплакалась. В триста тридцать пятый раз за эту первую неделю жизни на Курской. А ведь сколько еще предстояло их прожить. Всю жизнь, может быть? И никого нет рядом, чтобы сказать мне, что все будет хорошо, даже если это и не так. На работе я не могла получить никакой особенной поддержки, просто потому, что там нельзя было сильно стонать и жаловаться. Нытиков и слюнтяев наше начальство не жалует. Им не нужны проблемы, им нужна только хорошая бесперебойная работа. И отчет о ней. А больше – больше я нигде и никому не нужна. Надо же, ведь получается, что у меня фактически остался только Митя с предложением о длительных отношениях, а больше никого. В целом свете!

– Мама дорогая, так ведь он мне теперь даже позвонить не может! Не знает моего номера! – вдруг осенило меня. Я принялась судорожно набирать номер его квартиры. И тут жизнь снова отбила мой мяч так, что он заехал мне прямо по лбу.

– Раиса Павловна? Это Маша Золотнянская, здравствуйте.

– Доброе утро! – строгим голосом прошелестела она. И выжидающе замолчала.

– Я, вы знаете, переехала. Полиночка-то ведь умерла…

– Я в курсе, – жестко оборвала меня Раиса Павловна.

– Можно, я передам Мите мой новый номер, а то он до меня не сможет дозвониться?

– Мите? А, Димочке. А с чего вы взяли, что он будет вам звонить? – «любезно» поинтересовалась она. Я опешила.

– Разве он не просил вас, если что, передавать ему мои сообщения? Он мне говорил…

– Не знаю, милочка, чего он вам там наобещал, но мне он ничего не передавал. Вот так.

– А… но, может, все же запишете? Мало ли, он спросит, – мямлила я.

– Вряд ли, – фыркнула вредная бабка. – Но если вы настаиваете, я запишу. Не знаю уж, зачем.

– Спасибо, – кивнула я, и продиктовала цифры. Раиса Павловна что-то пробурчала и повесила трубку. А мне осталось только сидеть в задумчивости рядом с аппаратом, и прикидывать – действительно ли она записала мой телефон или только сделала вид. Честно говоря, было больше похоже на последнее. Ладно, сейчас, когда до приезда Мити еще оставалось четыре с лишним месяца, выбрыки старой бабки были наименьшей моей проблемой. Мне надо было разобраться с собственной жизнью. Я прекрасно понимала, что в том варианте, что есть сейчас, я долго не проживу. В моей берлоге единственное, что можно было хоть как-то делать – это спать. Что я и сделала, не став забивать себе голову отдаленными по времени проблемами. В конце концов, я была с суток, усталая, как собака. И чаю я все-таки напилась, несмотря на отвратительную кучу в кухонной раковине. Не все так плохо. Я завернулась в одеяло, накрывшись с головой, и принялась мечтать. Я грезила о том, что когда-нибудь зарплаты врачей станут такими же большими и красивыми, как в американских фильмах. И что тогда я смогу купить себе квартиру – любую, пусть вообще в каких-нибудь Мытищах или Железнодорожном. В пятиэтажке или вообще, в старом двухэтажном доме с деревянными перекрытиями – я видела однажды такой в городе Пушкине. Ездила со всей нашей Скоропомощной бандой на день рождения. И между прочим, очень приятный домик. С легким налетом времен. Да что там, я была бы рада любому углу, лишь бы мне позволили называть его своим. Лишь бы никогда мне не пришлось больше выметаться на улицу через девять дней после смерти близкого мне человека, только потому, что я никакого отношения к этому человеку не имею.

– Маша? Ты что такое говоришь? – вдруг раздался голос за моей спиной. Я обернулась и увидела Полину Ильиничну. Сказать, что я удивилась, не могу. Я уснула, и хоть во сне и не понимаешь, что спишь, мне совершенно не показалось странным, что я вижу покойницу.

– Полиночка? – я радостно улыбнулась и бросилась к ней.

– Эй, куда полетела. Остановись! Ко мне-то тебе зачем? – рассердилась она. Я смотрела на нее, и поражалась, как прекрасно она вдруг стала выглядеть. На ней было ее лучшее платье, но сидело оно на ней, как на юной девушке. Морщины разгладились так, что я ее еле узнавала. Если бы не знакомое платье и голос, я решила бы, что передо мной ее дочь. Если бы я не знала точно, что дочери у нее нет.