Математика любви - Эмма Дарвин Страница 40

– Даже и не думай об этом, потому что на всю жизнь так и застрянешь на этой должности. Мужчины-начальники не позволяют женщинам подняться выше из-за своего мужского шовинизма.

В общем, я не знала, что и думать, но миссис Бакстер платила мне лишние 25 пенсов в час за работу в офисе, расположенном позади ее киоска. При этом не нужно было краснеть под взглядами клиентов, которые они бросали на меня, покупая «Плейбой». Так что меня не слишком пугала работа, которую предложили мне Эва и Тео. Эва вручила мне кучу бумаг, которую надо было подшить в папки, и сказала в промежутках между телефонными звонками:

– Если будешь читать то, что раскладываешь, сможешь многому научиться.

И она оказалась права. Я и так читала все, что попадалось на глаза, но теперь по крайней мере можно было не делать вид, будто мне это неинтересно.

Потом как-то внезапно наступило время обеда, наверх поднялся Тео и достал из холодильника салями, какую-то темную мягкую ветчину и необычный сыр. Честно говоря, ему не пришлось ничего готовить, нужно было просто накрыть на стол. Этим он и занимался, пока Эва подписывала письма.

– Если у тебя есть время, оставайся и пообедай с нами, – предложил он, когда я поднялась, чтобы уходить. Он разломил французскую булку на несколько ломтей, мягких и очень аппетитных. – А если ты не занята сегодня после обеда, то я мог бы тебе показать, как работает фотолаборатория. Мне нужно отпечатать несколько снимков.

Разумеется, я не была занята, о чем ему и сказала. Он приготовил огромный салат, не из помидоров и огурцов, а из краснокочанной капусты, и дал мне попробовать, пока готовил. Салат получился свежий и острый, и мы уселись обедать.

Потом я вымыла посуду, а Тео взялся за полотенце, Эва тем временем варила кофе. Впрочем, он ограничился тем, что вытер лишь большие ножи, которыми готовил салат и резал ветчину.

– Остальное и так высохнет в сушке, – заявил он. – Ну что, показать тебе студию?

Стены в ней были выкрашены в белый цвет, а пол выложен старыми клинкерами, темными и отполированными до блеска.

Свет в комнату попадал сквозь большие окна. Толстые темные занавески были отдернуты, и в студии пахло нагретым на солнце деревом. Здесь стояли большие шкафы для картотеки с надписями типа «ТБ – 1969-9» и «ЭП – Портреты – Фонтейн-Лорка», а по стенам тянулись электрические розетки. Кроме того, в комнате имелось несколько больших металлических запертых на замок сундуков, в которых, как сказал Тео, хранились фотокамеры и осветительные приборы.

– Эва работает здесь чаще меня. Обычно здесь не так чисто. – Он улыбнулся и выдвинул ящик одного из шкафов. – Вообще-то, это я аккуратист. – Он вытащил толстую папку, на которой было написано «ТБ – 1948, май, Берлин». – Видишь? Такой у нас порядок. В каждой папке лежит контактная страница, негативы и все отпечатки с пленки. – Он вытащил один лист и показал его мне.

Контактная страница оказалась большим листом глянцевой фотобумаги, на которой разместились уменьшенные копии всех фотографий, подобно окошкам современного здания, и на них видны были самолеты, похожие на больших металлических жуков, мужчины в комбинезонах, волочившие большие мешки, солдаты и женщины в платках. Потом Тео выдвинул другой ящик, в самом низу шкафа. На нем виднелась табличка «ТБ и ЭП – Испания, 1936». Он вытащил оттуда папку с пожелтевшей от времени обложкой с загнутыми краями.

– Вот то, что мне нужно. Идем в фотолабораторию?

Не знаю, чего я, собственно, ожидала, но фотолаборатория оказалась совсем другой. Например, хотя в ней не было ни одного окна, она не выглядела темной. Наоборот, она оказалась белой, а под потолком протянулись гирлянды ламп. В ней было очень тепло. В углах стояли большие раковины и поддоны, все в пятнах, а с одной стороны выстроились в ряд полки с химикатами в бутылочках и мерной посудой. На противоположной стене – на сухой стороне, как выразился Тео, – имелась лишь одна широкая полка, под которой стояли три черных агрегата в нишах, выкрашенных изнутри черной краской. У меня сложилось впечатление, что внизу все было выдержано в двух цветах – или черном, или белом.

– Что это такое? – поинтересовалась я, показывая на аппараты.

– Увеличители. Они проецируют… – Он оборвал себя на полуслове. – Сейчас увидишь.

Он бросил взгляд на контактную страницу, поднес полотно с негативами к свету и стал разглядывать его, прищурив глаза. Затем осторожно выудил одну полоску.

– Ты не могла бы сделать дневной, то есть белый свет поярче? Пожалуйста.

«Безопасное освещение» – так Тео назвал красный свет. И хотя впоследствии выяснилось, что он имел в виду бумагу, я все-таки подумала, что он безопасен и для нас, людей, тоже. Мы очутились в полной изоляции, словно бы обернутые ватой, за плотно закрытой дверью, и в шуме вентилятора различалось лишь негромкое журчание воды, а мы сидели и дышали в тепле и безопасности, под красным светом ламп.

Тео заправил негатив в увеличитель и включил аппарат. Внезапно на белой рамке ожили серебристые призраки, замершие под лучами черного солнца. Оно выкрасило их лица в чернильный цвет, отбрасывая озерца лунного света на булыжную мостовую. Поверх мешков с песков, держа в руках белую винтовку, на меня смотрела женщина, а неподалеку от нее, в тени высоких домов, обратив лицо к небу, которого я не могла видеть, притаился худощавый молодой человек.

– Итак, – произнес Тео, помещая что-то похожее на крошечный микроскоп в центр картинки. – Сейчас мы проверяем резкость. Она должна быть четкой, то есть мы с тобой должны разглядеть зернистость.

Он склонился над рамкой и другой рукой принялся вращать колесико в верхней части увеличителя. В красноватом свете безопасного освещения мне были видны все позвонки у него на спине, видны настолько четко, что я могла сосчитать их все до единого. Я смотрела сбоку на его профиль, там, где изгиб нижней челюсти смыкался с ухом. Мышцы на его спине напряглись, он пошевелился, выпрямился, улыбнулся мне и выключил увеличитель.

– Ну что, теперь отпечатаем снимок? Пожалуйста, принеси мне коробку бумаги с полки. Глянцевой, десять на восемь, волокнистой, второго сорта.

В конце концов я отыскала требуемое, и он положил лист бумаги под металлическую рамку. Увеличитель щелкнул, включаясь и выключаясь, пять раз, и с каждым щелчком он подкладывал очередной лист бумаги.

– Готово.

– Но на ней ничего нет, – возразила я. – Это всего лишь белая бумага.

– Смотри, что произойдет с ней в проявителе.

Он опустил лист в жидкость в одном из поддонов, приподнял его одним пальцем и принялся легонько покачивать, как колыбель, отчего волны жидкости плавно перекатывались по бумаге.

– Смотри, начинает появляться.

Я смотрела. Сначала на белом фоне проступили черты женского лица, теперь очень бледного, потом стало видно темное, покрытое пылью кепи, и мешки с песком, похожие на огромные валуны под солнцем. Один край снимка оставался бледным и залитым солнечными лучами, и каждая новая полоска времени была темнее предыдущей, приближаясь к другому краю, где лицо мужчины выделялось облаком на фоне ночного неба.