Тебе, с любовью... - Бриджит Кеммерер Страница 4

ТЫ ПРАВ. Я не должна была писать тебе таких слов. Прости.

Но ты не должен был читать мое письмо. Я все еще ненавижу тебя за это. Я с четверть часа тупо таращилась на чистый лист бумаги, пытаясь настроиться на те эмоции, которые ощущала, когда писала маме. Когда знала, что мои мысли надолго останутся на бумаге, а не исчезнут, стоит им слететь с губ, как это бывает при разговоре.

Но моя голова была занята тобой и твоим «Я тоже», мыслями о том, что это значит и испытываем ли мы одинаковую боль. Я понимаю, что это не мое дело. Я даже не знаю, прочитаешь ли ты мое извинение. Но мне нужно кому-то выговориться.

Полдня на моих плечах лежит груз вины. Не из-за тебя. Из-за другого человека. Я должна извиниться перед ним, но знаю его ничуть не лучше тебя. И уж точно не собираюсь начинать переписку с двумя незнакомцами. Я могу лишь рассказать тебе об этом и надеяться на то, что потом смогу загладить свою вину перед ним.

Ты когда-нибудь слышал о Кевине Картере? Он получил Пулитцеровскую премию за снимок, сделанный в Судане. Это довольно известная фотография, так что, может, ты ее видел. Голодающая девочка пыталась дойти до центра, где раздавали бесплатное питание. Она была так истощена, что походила на обтянутый кожей скелет. Выбившись из сил, она упала на дорогу. Ей нужно было передохнуть, чтобы дойти до раздаточного пункта. Девочка пыталась отдышаться, сидя в грязи, а поблизости выжидал стервятник. Ты понимаешь? Он ждал. Ждал, когда она умрет.

Иногда я думаю об этом снимке. Об этом мгновении. Иногда я чувствую себя этой девочкой. Иногда – этой птицей. Иногда – фотографом, который может лишь наблюдать за происходящим со стороны.

Кевин Картер совершил самоубийство вскоре после получения Пулитцеровской премии. Иногда я понимаю почему.

Мне срочно нужно покурить.

На крыльце вокруг лампы летают мотыльки и бьются об нее крылышками. Сейчас почти полночь, поэтому кругом стоит тишина. Но только не в доме за моей спиной. Алан, мой отчим, еще не спит, а мама гуляет с подругами. Я пока не готов идти внутрь. Алан не любит меня. Поверьте, это взаимно.

Письмо пролежало в заднем кармане джинсов весь вечер. Не знаю точно, когда она его написала, но, должно быть, в течение последних двух суток. Во вторник вечером письма на кладбище не было, я смотрел. Болвандес пилил меня после этого за опоздание. Никому нет дела до моих объяснений. Я прокручиваю в голове наш с ним разговор.

– Меня оставили после уроков, – сказал я, как только пришел.

Он в ангаре заливал бензин в одну из косилок. Там было жарко как в аду, и он весь вспотел.

В этом небольшом помещении всегда пахнет смесью скошенной травы и бензина. Мне нравится этот запах. Но мне не понравился взгляд, которым меня окинул Болвандес. В нем было отвращение, словно я очередной свалившийся на его голову лодырь.

– Можешь отработать потерянный час в субботу, – отозвался он.

– Я могу отработать его в четверг.

– Нет, ты отработаешь его в субботу.

Я протянул ему лист с графиком.

– Мне назначили работу по вторникам и четвергам.

Пожав плечами, Болвандес повернулся к двери ангара.

– Тебе назначили работу с четырех до восьми. Сейчас десять минут шестого. Ты можешь отработать потерянный час в субботу.

– Слушай, я могу поработать сегодня до девяти.

– Думаешь, мне хочется задерживаться тут из-за тебя?

Конечно, нет. Он хочет поскорее вернуться домой к жене и ребенку, чтобы в следующий раз я помирал со скуки от его новых семейных историй. Ругнувшись, я ударил кулаком по стене.

– Думаешь, мне хочется тут торчать?

Болвандес на секунду замер. У меня мелькнула мысль: уж не врезать ли захотел? Но он только посмотрел на меня и ровным голосом ответил:

– Ты должен быть благодарен за то, что отделался обязательными работами. Если хочешь, чтобы я расписался за отработанные часы, то придешь в субботу. – Он уже начал выходить, но остановился. – И следи за языком и поведением. Я не потерплю здесь подобного.