Книга не о любви - Карен Дуве Страница 4

«Мне плохо, — сказала я маме, — у меня что-то болит! Жжет. Где-то там, — я показала на живот, — кажется, у меня температура».

Мама потрогала мой лоб: «Никакой температуры у тебя нет». Она убрала руку.

«Ничего ты не понимаешь, — теперь я почти кричала, — потрогай еще раз!»

Она снова положила руку мне на лоб. Я попыталась послать волну жара с живота в голову. «И правда, температура. Да еще какая! Давай-ка немедленно в постель».

Я вернулась в детскую, снова надела рубашку и нырнула под все еще теплое одеяло. Начала наблюдать за братом, который лежал за своей решеткой и тер углом подушки где-то между носом и ртом. Вошли мама и сестра. Сестра взяла со стола красные махровые трусики и натянула на свою похожую на яблоко попу. Мама держала в руках баночку «Нивеи». Села ко мне на кровать и обмакнула конец градусника в крем: «Положи-ка на живот!»

Оказалось, что у меня тридцать девять. Я делала все возможное, чтобы температура не упала до прихода врача. Когда он наконец явился, я была абсолютно без сил от такого напряжения. Врач заглянул мне в рот. «Корь», — сказал он. Мама задвинула занавески.

Учитывая мою болезнь, можно было предположить, что целых несколько дней Хольгер Дежуссес не сможет зайти в эту комнату. А потом все благополучно забудут про машинку. Теперь я была в безопасности. Не только в деле с Хольгером Дежуссесом, но и на все времена. Если что-нибудь будет не так, я смогу попросту заболеть. По-настоящему, серьезно и очевидно — не просто небольшая температура или мнимые боли в животе. Могу заболеть корью, краснухой, ветрянкой или скарлатиной — и все это исключительно силой воли. Впереди у меня чудесная жизнь. Если со здоровьем плохо, то всё в порядке. Корь — это же новый журнал с головоломками, печенье, сок прямо в кровать да еще и колокольчик, — стоит только в него позвонить, как сразу же примчится мама, чтобы принести мне все, что я захочу.

Благодаря кори рядом с моей постелью поставили птичье гнездышко с крошечными яйцами, которое дядя Хорст презентовал всему семейству для любования. Дядя Хорст — это папин старший брат, сухопарый холостяк, живущий в небольшом домишке с огородом на окраине города и получающий пособие «от государства». Ездить к нему в гости было очень скучно. Ни приемника, ни телевизора. Папа постоянно записывал для него номера выигравших лотерейных билетов, а дядя Хорст традиционно повторял: «Что за дурацкие цифры, разве такие номера бывают!»

А вот сигаретам, которые каждый раз приносил папа, он очень радовался. Мне доставались пустые пачки с предыдущего раза. Иногда мы сидели у дома, и дядюшка обращал наше внимание на птичьи голоса: «Слышите, это синица: ци-ти-ит, ци-ти-ит. А это лазоревка: ции-ции-тю-тю-тю».

Он до удивления плохо подражал голосам птиц. Как будто просто считывал их с определителей. Когда мы собирались уходить, он всегда нам что-нибудь дарил: большую еловую лапу, кость косули, мумифицированную жабу, которую мама сразу же выбросила в помойное ведро, и даже птичье гнездо — его потом и поставили рядом с моей постелью.

Именно из-за кори уже переболевший ею Аксель пришел в гости и принес мне яркий букет желтых и красных тюльпанов. Пестрые тюльпаны — самые красивые цветы на свете. Это настоящие символы любви. Но ведь большинство людей не имеет никакого представления о любви, поэтому они покупают красные розы. Мама поставила тюльпаны в вазу и пристроила ее на детский стульчик, где раньше лежало гнездо. Его у меня отобрали, потому что я пыталась высидеть яйцо. Оно разбилось, и я извозила пижаму желтком вперемешку с крошечным эмбриончиком. Аксель сел на край кровати и вытащил из кармана две резиновые игрушки размером с монетку. Он знал, что я собираю резиновых животных.

«Шикарно, каракатица», — сказала я и подняла игрушку к свету. Каракатица оказалась черной и какой-то двумерной, что делало ее еще более загадочной. «И еще овечка», — сказал Аксель. Овечки у меня тоже не было.

Аксель навещал меня каждый день. Он уговорил мою маму притащить из гостиной в детскую музыкальный ящик и отдать нам альбом с пластинками. Прямоугольный деревянный ящик на тонких растопыренных ножках и назывался музыкальным. Круглый динамик скрывался за плетеной соломкой, но его можно было нащупать. Шкала с частотами сияла зеленым цветом. В фотоальбоме моих родителей есть снимок, на котором папа с маленьким сомбреро на затылке сидит перед этим самым ящиком и держит кончиками пальцев пластинку. Он смеется в объектив, и его волосы — здесь еще довольно густые — блестят от березовой воды. Мама стоит чуть сзади, наискосок от отца, взметнув руки, как будто больше всего ей хочется пуститься в пляс. На ней брюки «капри» и свитер с воротником «хомут». Она кажется невероятно красивой, что и заметил незнакомый молодой человек, обнимающий ее за плечи. Шикарная вечеринка, все расслабились и дурачатся, — кажется, что всем по-настоящему весело. Эта фотография сделана в то время, когда родители уже поженились, но еще не успели обзавестись потомством.

Аксель вытащил из конверта шесть пластинок, положил их одну на другую на держатель, а сверху установил зажим. Ящик был устроен таким образом, что пластинка падала вниз и начинала играть; когда она заканчивалась, следующая падала прямо на нее, так что все пластинки можно было слушать без перерыва. Потом мы спорили, какая из них нравится нам больше. И слушали ее еще раз. В первый раз победила «Pigalle» Билла Рамси, во второй — «Banjo Воу» датских мальчиков Яна и Килда, потом «Cafe Oriental» в исполнении того же Билла Рамси. Билл Рамси вообще был вне конкуренции. Иногда мои брат и сестра тоже принимали участие в параде шлягеров. Мама сказала, что они могут спокойно заражаться от меня, чтобы «в один присест» покончить с корью. Но мне хотелось, чтобы мы с Акселем сами определяли победителей. Вкусы у нас почти всегда совпадали.

Как только я выздоровела, мы снова начали после обеда приходить под рододендрон. Иногда папа брал нас и брата с сестрой к расположенному неподалеку пруду. Каждый раз он напоминал, что в «незнакомый водоем» прыгать нельзя, особенно головой вперед.

«Сначала проверьте глубину, а уж потом скачите, — говорил он. — Больница в Боберге забита прыгунами на мелководье. Сплошные поперечные миелиты».

Дело происходило в то лето, когда американцы высадились на Луне, и я помню, как вся наша семья сидела в гостиной с задвинутыми занавесками, хотя на улице было солнце. Обычно мы с сестрой и братом безуспешно сражались за возможность смотреть телевизор в солнечные дни. Папа смотрел репортаж уже второй раз. Изображение было нечетким. Иногда шли полосы. Все было так же, как при папиных попытках поймать программу ГДР. Бесконечно долго космонавт в белом скафандре спускался по трапу вниз. Потом картинка замерла, и голос за кадром начал давать пояснения; следом пошли титры, в которых я ничего не поняла. Особого впечатления событие на меня не произвело. Мне исполнилось всего семь лет, и в моей жизни большинство вещей были новыми, даже пластинки родителей, сохранившиеся с пятидесятых годов. В школе я только что узнала, что есть Бог, который отвечает за всё. Дома об этом никто не говорил. Существование Бога я воспринимала с таким же равнодушием, как наличие самолетов, телефона и водопровода с горячей водой. Думаю, что семь лет — это тот возраст, когда человек просто не в состоянии адекватно реагировать на новое. А вот что на самом деле привлекло мое внимание, так это рассказ учительницы о том, что у животных нет души. Животных я любила. Это были маленькие друзья, которых приносил в студию профессор Гржимек. Веселые обезьянки или худые гепарды, ни за что не соглашавшиеся вести себя тихо, — из-за них мне разрешали не ложиться спать в восемь часов. Объяснения тому, что у них не должно быть души, просто не находилось. Космическими полетами я заинтересовалась только после того, как на бензоколонках «Шелл» появились коллекционные монеты, которые можно было вставлять в дырки на картонке. Она изображала ракету-носитель, доставившую «Аполлон-11» на лунную орбиту. Сверху было написано: «Завоевание небес». Каждый раз, когда папа заправлялся, я получала пакетик с монеткой. Вообще-то эти монетки он приносил моему брату, но тот продавал их мне по десять пфеннигов за штуку, а я их собирала. Это была моя первая серьезная коллекция, в том смысле, что она была почти полной. Собирая резиновых зверьков, я следила в основном за тем, чтобы их было как можно больше, причем желательно наиболее опасных или необычных. А что касается монет, то не хватало всего двух: «Аполлон-8» и «Дж. Элькок». А вот «Чарлзов Линдбергов» скопилось целых три. Покупать у брата монеты мне приходилось втемную. Конечно, пакетики он открывал заранее, но при этом следил, чтобы я не могла оценить содержимое, пока не заплатила. Двух недостающих монеток так и не появилось. Серия закончилась, а с Акселем, который в знак своей верности мне тоже начал собирать коллекцию от «Шелл», меняться я не могла, потому что мы поссорились.