Тайное венчание - Елена Арсеньева Страница 4

Девочек будили раным-рано, зимою еще затемно. НеонилаФедоровна с вечера приготовляла для них длинный стол в столовой комнате,положив каждой грифельную доску и грифель. После молитвы, которую девочкичитали по очереди, опасливо поглядывая на суровый лик тетушки, сестрицысадились за стол и брались за уроки, торопясь успеть до завтрака. Иначе егомогло и не достаться.

В первую голову учили девочек русской грамоте. В модубезудержно входили иностранные языки, особенно – любимый государыней ЕлизаветойПетровной французский, и девочки изрядно болтали по-французски, расширяя запасслов штудированием двух книг без начала и конца, об одних обложках, –чудом сохранившихся у Неонилы Федоровны остатков многотомного романа Готье дела Кальпренеда «Клеопатра» с тщательно вымаранными сценами любовных объяснений.

Сестрицы несколько умели рисовать, сделали успехи в танцах –в тех, понятно, что плясывали в пору молодости их наставницы. И хотя, конечно,все это было далеко от утонченной светской дрессировки, их можно былопредставить в приличном обществе, не краснея за манеры и обхождение.

Что было главным для девицы той поры? Умение церемонноотдать поклон, сделать реверанс, ходить грациозно и жеманно, держатьсячрезвычайно прямо. Сестрицы это умели. И не только это!

Обе кухарничали, превосходно рукодельничали: шили, плеликружева, вышивали в пяльцах, вязали носки. Умели мыть белье, знали секретыпростонародных зелий, которыми следует пользовать разные хвори… Словом, ихвоспитание и образование было самой причудливой смесью провинциализма исветскости.

Обе ничего не ведали о своих родителях. Единственное, чтосообщили им со временем, – они не родные сестры, а двоюродные, а отцы даматери их сгибли от морового поветрия. Тем и удовольствовались: прошлого дляних не существовало. Обе жили нынешним днем, всецело подчиняясь НеонилеФедоровне, которая очень умело накидывала узду на их мысли, чувства, желания иповедение.

Им ни в чем не было различия – ни в одежде, ни в еде, ни вдобром или худом слове. Они носили одинаковые салопы, рубахи, сарафаны, платки.Две одинаково причесанные головки, льняная и русая, одинаково прилежносклонялись над книгою или шитьем. Они были ровесницы и крещены одноименно. Нопрошло совсем немного лет, и стало ясно, что нет в свете двух менее схожихсуществ, чем эти сестрицы: Лисонька и Лизонька.

Лисонька заневестилась рано. Ей не было еще и тринадцати,когда ее большие глаза, темно-карие, зеркальные, обрели то умильно-застенчивоевыражение, которое заставляло мужчин невольно оглядываться на нее. Одетаяпо-русски, как и полагалось девушке из небогатой обывательской семьи, онадержалась с ужимками настоящей барышни.

Высокая ростом, как и ее сестрица, Лизонька была поплотнее,покрепче, но лицо – что у ребенка: крутолобая, курносенькая простушка! Хороша унее была только коса: длинная – до подколенок, толстая – едва обхватишь,шелковистая – не чета сестриной! Надо лбом и на висках по-детски завивалиськудряшки. Глаза у нее были очень светлые, серые, с тем молочно-мутноватымналетом, который можно увидеть у младенцев или у людей, проснувшихся последолгого крепкого сна. Несколько неловкая, она и впрямь казалась вечнодремлющей, что, впрочем, не мешало ей и работать споро, и в науках опережать хваткую,да забывчивую Лисоньку. Редко, очень редко, лишь под действием самых сильныхпотрясений, слетала с нее эта сонливость. Всего один такой случай могла быпривести Неонила Федоровна, но уж он-то надолго запомнился ей!

Было девушкам тогда лет по шестнадцати.

Настал день первого мая. С самого утра по улицам началиездить рейтары с трубами и во всеуслышание объявляли, что по окончании обедниимеет быть военный парад, а затем увеселения с музыкой и потешными огнями вчесть годовщины основания Вознесенско-Печерского монастыря.

Вся Благовещенская площадь была уставлена каруселями ибалаганами, помостами для музыкантов. Говорили, что нижегородская военнаякоманда должна показать примерное сражение. А пушкарский мастер якобыприготовил фейерверк с бенгальским огнем, который и собирался запалить наПоганом пруду.

А невдалеке, на Откосе, в закоулочках, вершилась инаяпотеха. Здесь появился сергач [5].

Поводырь медведя был примечателен. Цыган высоченный, косаясажень в плечах, курчавый с проседью, бородатый да горбоносый – красавец собою,да беда: с одним глазом – карим, горящим, выпуклым. Второй глаз его был прикрытсморщенным, стянутым веком со шрамом. Этот невольный прищур придавал красивомулицу цыгана выражение злобного лукавства. Впрочем, на то мало обращаливнимания, наверное, потому, что не лукавого цыгана еще никому видеть неприходилось. Да и медведь у него был хорош: громадный, с лоснящейся от сытостишерстью, со светлыми пятнами на загривке, изобличавшими матерый возраст.

– Ну-ка, Михайла Иваныч, поворачивайся! – басил цыган,и никто не замечал сию обмолвку, что медведя не Михайлом Потапычем, как испоконвеков на Руси ведется, а Михайлой Иванычем он кликал.

– Ну, ну, морэ [6]! Привстань, приподнимись,на цыпочках пройдись, поразломай-ка свои кости! Вишь, народ собрался на тебяподивиться да твоим заморским штукам поучиться! – балагурил цыган.

Левой рукой он держал цепь, привязанную к широкому ременномупоясу, а правой – увесистую орясину, на которую медведь изредка неприязненнокосился. Повинуясь руке хозяина, который дергал и немилосердно раскачивал цепь,зверь сперва с необычайным ревом поднялся на дыбы, а затем начал истовокланяться на все четыре стороны, опускаясь на передние лапы.

– А покажи-ка ты нам, Михайла Иваныч, как молодицы, красныедевицы в гости собираются, студеной водою умываются!

Медведь принялся что было мочи тереть лапами морду.

– А вот одна дева в зеркальце поглядела, да и обомлела: носкрючком, голова тычком, а на рябом рыле черти горох молотили! Ну, раздоказывай,Михайла Иваныч! – прокричал цыган.

В ответ медведь приставил к носу лапу, заменившую на сейслучай зеркало, и страшно перекосил свои маленькие глазки, выворотив белки.

Это было до того уморительно, что зеваки зашлись от смеха,сгибаясь пополам и утирая слезы, не в силах уже ни рукоплескать, ни кричать,только заходились в хохоте.

Даже Неонила Федоровна, бывшая в числе зрителей цыганскойпотехи, искривила в улыбке тонкие губы. А сестрицы, позабыв об ужимкахблаговоспитанных барышень, заливались от всей души.