Целуй и танцуй. В поисках любви в Буэнос-Айресе - Марина Палмер Страница 4

Формально Нуэве-де-Хулио не автострада, именуется она авеню. Придя домой и заглянув в путеводитель, я убедилась, что она считается к тому же «самой широкой авеню в мире». Однако в моем понимании четырнадцать полос, по которым со скоростью сто миль в час несутся автомобили, можно охарактеризовать лишь как автостраду. И никогда в жизни я не испытывала такого страха, переходя через дорогу. Мне стало обидно за старую добрую авенида де Майо, которую разрубили надвое, оставив с громадной раной прямо посередине. Какая жалость, подумала я. Как, наверное, было приятно когда-то, давно-давно, неспешно прогуливаться от Пласа-де-Майо до Пласа-дель-Конгрессо, не рискуя попасть под колеса грузовика.

Все-таки мне удалось перейти дорогу, и со мной даже не произошло никакого несчастного случая. Я продолжила свое путешествие по Нуэве-де-Хулио. Следующую достопримечательность, которая предстала моему взору, я могу описать так: гигантский пенис, взметнувшийся в небо. К тому же как-то странно заостренный: не требуется диплома по психологии, чтобы догадаться, что именно символизирует этот обелиск. Как я успела заметить, в каждом киоске продаются открытки с его изображением. Однако увидев сооружение своими глазами, я покраснела. Невозможно было не задуматься о подсознательной уверенности аргентинцев, что «чем больше — тем лучше». Да, они слывут заносчивыми (еще одна ассоциация с Аргентиной), и, как мне кажется, подобная вульгарная демонстрация убеждает в том, что это действительно так. Суть же проблемы скорее всего заключается в следующем: парень, построивший обелиск, пытался компенсировать что-то с помощью своего творения. Ведь следует признать — под величественностью и надменностью обычно скрывается нечто ничтожное. Вне всякого сомнения, каждый предпочел бы считать размер обелиска соответствующим размеру одного места среднестатистического жителя Аргентины.

Впрочем, что мне за дело до всего этого? — оборвала я свои размышления на темы национальной сублимации.

И пошла себе дальше по Нуэве-де-Хулио. Миновав здание оперы «Колон», я вдруг поняла, почему Буэнос-Айрес называют Парижем Южной Америки. Аргентинцы действительно неплохо потрудились! Ведь достаточно одного взгляда, чтобы увидеть: практически везде тут царит плагиат с европейской архитектуры. Эклектическая смесь изящества и безвкусицы тонула в чаду и грохоте автомагистрали: кокетливо украшенные дворцы, ужасающие фашистские постройки, новые современные строения из стекла и стали, которые уже начали ветшать, каменные фасады их столетних соседей, не постаревшие ни на день. И всюду яркие огни и гигантские рекламные щиты, придающие ощущение целостности этому пейзажу, состоящему из порядка и хаоса, небрежности и ограничений, пошлости и великолепия.

Прежде чем действительность окончательно обрушилась на меня, я уже оказалась на улице Корриентес. Она напомнила мне Бродвей: везде толпы народу. Люди лениво выходят из книжных лавок, театров, кинотеатров или наслаждаются сидением в кафе и ресторанах, которых тут по меньшей мере пара на каждый квартал, и в каждом столько посетителей, что кафе чуть не лопаются, и это в среду, в четыре часа дня. Речь не о крошечных кафе или ресторанах. Эти заведения могли вместить не меньше сотни человек. Сестра когда-то рассказывала, что Аргентина была одной из четырех самых богатых стран в мире, пока не пришла в упадок при правлении Перона. Как будто бы даже бытовала французская поговорка «быть богатым, как аргентинец». Что ж, здесь люди, видимо, по-прежнему нешуточно обеспечены. Иначе как еще можно объяснить, что в этом городе никто не занимается работой, а все только проводят время в кафе, даже в четыре часа дня в середине недели? Или я что-то неправильно понимаю?

13 января 1997 года

Сегодня я пошла на свой первый танцевальный урок в «Академию де танго», расположенную в очаровательном (хоть и немного обшарпанном) здании начала века на улице Каллао, что по соседству со зданием конгресса.

Не могу не признать: поначалу я слегка нервничала. Или, может быть, мурашки и трясущиеся конечности были признаком воодушевления, смешанного с нетерпением. Мне так хотелось поскорее научиться танцевать танго, что у меня перехватывало горло, как в ту ночь, когда я во все глаза наблюдала за Роберто и Мечи в клубе «Алмагро».

Я еще не сделала и шагу, а уже успела до того осушить полуторалитровую бутылку воды «Эвиан». Было по-прежнему обжигающе жарко, помещение напоминало сауну, о кондиционере здесь явно не имели понятия (поэтому здание можно было считать необычным). Я совсем не против жары. Мне даже нравится это знойное ощущение купальника, плотно облегающего тело. Особенно если подумать, что в Нью-Йорке я была бы заживо погребена под тремя слоями шерстяной одежды. Можно сказать, в какой-то степени я даже наслаждалась, чувствуя, как пот тонкой струйкой стекает по задней части шеи и подмышкам, по внутреннему шву платья, через низ спины к бедрам и, проскользив по икрам, незаметно капает на пол. Некоторую неловкость я испытывала лишь оттого, что придется навязывать себя, липкую и соленую, какому-то бедному незнакомцу. Однако беспокоиться по этому поводу не стоило.

Через три четверти часа после официально назначенного времени урок все еще не начался. Казалось, несколько других учеников, ожидавших вместе со мной, не имели ничего против. Никто даже бровью не повел. Они словно бы не заметили опоздания. Мне же такая отсрочка показалась и разочаровывающей, и вместе с тем бодрящей: разочаровывающей, ибо я все-таки жертва лондонского воспитания, где Временем и Необходимостью Следить за Ним одержима вся нация, а бодрящей, поскольку мне приглянулась возможность освободиться от вышеупомянутой одержимости и постоянного беспокойства по поводу опозданий. Однако требуется Время (и Усилия), чтобы перенять подобное бесстрастное безразличие по отношению ко времени. Вот почему я решила резко изменить все (не верю в полумеры) и прямо там сняла часы. И уже больше их не надевала (я серьезно подумываю, не выбросить ли их вообще).

Когда наш учитель, Флавио, наконец-то появился, первым делом он закрыл все окна, перекрыв для нас, таким образом доступ кислорода. Не кажется ли вам, что мою готовность не дышать восприняли чересчур буквально? Он сделал это, чтобы заглушить уличный шум и не впустить в помещение выхлопные газы, которые могли бы вызвать у нас удушье. Теперь мне понятно, что значит быть между молотом и наковальней.

В классе, кроме учителя, не было больше ни одного мужчины. Здорово!

«И как я буду танцевать танго без мужчины?» — мысленно изумилась я.

Оказалось, что не буду.

Флавио объяснил, что, прежде чем танцевать танго, надо научиться ходить.

— Есть известная поговорка: «Для того чтобы разучить фигуру, требуется двадцать минут. Но чтобы научиться ходить, двадцать лет».

(«Возможно, в Аргентине дело обстоит именно так. Но там, откуда приехала я, милый, это занимает около года», — мысленно огрызнулась я, стараясь не выйти из себя и не выплеснуть накопившееся раздражение внутри. Ради Бога, я пришла не для того, чтобы учиться ходить! Мне это замечательно удается вот уже почти тридцать лет.)

Я уже почти собралась потребовать обратно свои десять песо, как Флавио вдруг поставил пластинку. И сказал, что сейчас мы услышим Карлоса Ди Сарли — он дирижировал одним из наиболее популярных оркестров танго в сороковые и пятидесятые, в расцвет золотого века танго. Темп был в ритме медленных и размеренных ударов сердца, а мелодия показалась мне чрезвычайно меланхоличной, даже источающей ностальгию.