Синьора да Винчи - Робин Максвелл Страница 4

Папенька снял с крюка кожаный фартук и надел его через голову, обмотался длинными прочными ремнями и завязал их узлом на животе. Потом, к моему удивлению и восторгу, снял с крюка другой кожаный фартук — малюсенький, как раз под мой рост — и надел его на меня.

— Мы говорим на тайном языке, ненавистном для церкви и потому запретном. Мы ищем истину не верой, а познанием.

Пока папенька прилаживал на мне фартук, я притихла, чувствуя почти религиозное благоговение перед этим огненным алтарем. Папенькины деликатные движения были сродни жестам нашего деревенского священника, клавшего мне на язык облатку и затем подносившего к моим губам кубок для причастия.

— Никогда не подходи к открытому очагу без защиты, — наставлял меня папенька, надевая мне на лицо кожаную маску.

Закрыв и свое лицо, он отодвинул заслонку, и меня обуял мистический трепет: и сама комната, и вся ее утварь, и запахи казались мне волшебством, а мы с папенькой, обряженные в шкуры животных, походили на двух сказочных существ у богохульного, но священного алхимического огня!

— Пламени нельзя давать угаснуть. Здесь все предусмотрено для поддержания постоянной температуры.

Папенька выбрал чурочку из кучи дров и положил ее на каменный пол перед атенором, зачерпнул кистью густого черного вара из ведра и обмазал ее им. Затем, сунув руки в грубые рукавицы, аккуратно подложил полено в очаг.

— Я проверю огонь вечером, перед сном, и снова приду сюда утром, как только встану. — Пламя полыхнуло сильнее, и папенька закрыл заслонку. — Иногда я просыпаюсь среди ночи в тревоге, что огонь в горне угас. Тогда я снова поднимаюсь сюда… Отойди подальше, Катерина! — Он несколько раз свел вместе ручки мехов. — Я задаю дракону корма.

Я удивилась про себя, что ни разу не замечала его ночных хождений.

— С тех пор как я разжег огонь в атеноре — а было это много лет назад, — я ни разу не дал ему утихнуть. Твоя мама помогала мне, пока не умерла. — Папенька стянул с лица маску и бережно снял с меня мою. — А теперь твоя очередь стеречь алхимический очаг.

Так я стала его хранительницей.

Я выучила тайный язык алхимиков и еще в детстве усвоила полезные азы смирения и терпения, необходимые для профессии, которую перенимала у папеньки. Он показал мне различные способы дистилляции, коагуляции, кристаллизации и пигментации, а также брожения, извлечения, разложения и восстановления. Я привыкла окунать пальчики в угольную пыль, грязь и песок. Запросто управлялась с узкогорлыми кувшинами, глиняными кубышками и плошками для обжига. Я поднаторела в обращении с весами и умело выпаривала жидкости.

Папенька объяснил мне, что есть разные категории алхимиков. Одни пытались обрести духовное перерождение в философских доктринах, другие больше доверяли минеральной сути вещей, третьи, и он в том числе, питали склонность к миру растений и находили для себя практическое применение в фармацевтике. Большинство из них были любителями — папенька называл их пустозвонами, — ищущими «философский камень» или некий «эликсир», преобразующий обычный металл в золото. Папенька заверил меня, что эти люди не просто алчны — из-за них он и его сподвижники страдают от нападок Церкви. Любого алхимика, независимо от благородства его побуждений, Церковь объявляла еретиком, черным магом, и кончалось все тем, что захваченные с поличным коллеги моего отца — даже если они направляли свои эксперименты на излечение больных — отправлялись на костер и умирали в муках не меньших, чем те, кто гонялся за богатством и славой.

Одновременно я прилежно осваивала основы фармацевтики. Я узнавала, как и когда срывать листья растений — в момент их полного цветения, когда их жизненная активность находится на пике. Я постигала, что семена следует собирать в пору зрелости, а коренья лучше выдергивать осенью, когда надземная часть растения уже увяла. Я стала настоящей искусницей в высушивании и хранении зелени. На венчики висевших в пучках цветов я подвязывала муслиновые мешочки, куда осыпались семена. Оказывается, некоторые травы можно собирать только рано поутру, осторожно стряхивая с них росу, и каждый раз необходимо убедиться, что на них не осталось сора и насекомых. Папенька терпеливо объяснял мне, что у одних растений какая-то часть — например, цветы — содержит целебное снадобье, а другая — корень — часто бывает ядовитой.

Мне очень нравилось возиться в нашем аптекарском огороде, ухаживать за растениями, которые мы высевали во влажную почву, наблюдать, как они прорастают, набирают силу и наконец превращаются в зеленеющие кусты. Из репейника получался превосходный тонизирующий напиток, а чай из ромашки действовал как успокоительное. Мазь из вымоченных семян шалфея шла на глазные примочки и помогала извлекать занозы. Одуванчик был незаменим при недугах почек, а укропный настой снимал вздутие животиков у младенцев.

Листья бузины, набранные с нашей живой изгороди, мы относили в алхимическую лабораторию — их смесь со свиным и нутряным салом, вытомленная на огне и процеженная сквозь мелкое сито, прекрасно излечивала ожоги, обморожения и укусы насекомых. Настойка пиретрума, также приготовленная на верхнем этаже, мгновенно облегчала жар. Календулу я измельчала для мазей, врачевавших язвы и ранки, а из мальвы варила сироп, который вытягивал из легких застарелый кашель.

Обучая меня, папенька неустанно напоминал мне одно важное правило: беседуя с нуждающимися во врачебной помощи, мы должны вести себя как можно скромнее и избегать расхваливать собственные снадобья. Досужая болтовня была у нас в аптеке под запретом, поскольку сплетни сами по себе еще никого не вылечили. Фармацевта ничто не должно отвлекать от работы. Разум и эрудиция — вот чего в первую очередь требовал от меня папенька. Знаменитый греческий целитель Гален когда-то изрек, что истинный врач по природе своей — философ.

Но мои познания простирались дальше. Гораздо дальше! Получив доступ в отцовскую библиотеку, я зачастила в заветную комнату. Ранним утром и в поздние часы, когда лавка закрывалась, я вбирала в себя содержание старинных книг и манускриптов. Папенька оказался хоть и снисходительным, но строгим учителем, а я проявила себя идеальной ученицей — прилежной, сообразительной и все «зарубала себе на носу».

Да и как я могла забыть то, что вычитала в тех книгах? В них я постигала вековую мудрость, мифы о богах и смертных, разницу между добром и злом, магию чисел, человеческие пороки, героические деяния и любовные муки. Понемногу я уразумела, что вчитываюсь в строчки, написанные две тысячи лет назад, и узнала, кто сочинил их. Это были древние греки — Платон, Еврипид, Гомер, Ксенофонт, и римляне — Овидий, Вергилий, Ливий и Катон.

Услышала я и столь любимую папенькой историю о том, каким образом аптекарь из непримечательной тосканской деревушки стал обладателем такой изумительной библиотеки. Поджо Браччолини стал для нас обоих настоящей легендой. На деньги Козимо де Медичи он неоднократно отправлялся в отдаленные пределы Европы, Персии и Африки. Так в руки богатейшего человека в мире попали несметные сокровища — не золото и не драгоценности, а книги, утраченные после нашествия на империю варваров.