Расклад на любовь - Ксения Каретникова Страница 4

Богомол Константинов появился пафосно. Грянула музыка, кулисы плавно раскрылись, и вышел он, окутанный туманом. Без дым-машины тут, конечно, не обошлось.

Музыка стихла, Богомол дошёл до края авансцены и по-клоунски улыбнулся. Да и он сам выглядел именно так, как будто перепутал театр с цирком: аляпистый пиджак, сидевший явно не по размеру, велик в плечах, а рукава короткие, под ним розовая блузка, да-да, не рубашка, уж больно женственный покрой, джинсы бирюзового оттенка, а на ногах разноцветные кеды. Я едва сдержала смех. Ничего нелепее я в своей жизни живьём не видела.

— Доброго дня, мои рабы искусства! — совсем не мужским, жутко писклявым голосом произнес он.

Мы с Фаиной переглянулись. Ох, не с того он начал, не с того…

— Я чрезмерно рад видеть вас, — продолжил он напыщенно, размахивая руками, при этом смотрел он не на нас, а на свет осветительного прибора, нисходящий на него, — надеюсь, и вы не менее рады лицезреть меня.

Богомол опять улыбнулся, а потом сел на сцену, свесив ножки. Провел беглым взглядом по всем нам.

— Полагаю, вы слышали уже, что всех других сотрудников я уволил. Пришел я не один, со своей командой, — после этих слов, как в их подтверждение, на сцену вышли люди в количестве семи человек. Они встали за спиной Богомола, у всех такие лица, будто мы им уже что-то должны. — Будем улучшать ваш театр вместе!

В зале воцарилась тишина. А сидевший на сцене столичный фрукт нахмурился, видимо, ожидая от нас аплодисментов.

— И у меня уже есть идеи, — он взмахнул рукой, она зависла в воздухе, и буквально через секунду в ней оказалась стопка белых бумаг, вложенных в руку режиссёра девушкой с розовыми дредами.

— Говорят, что все новое — это хорошо забытое старое. Но мы поступим совершенно противоположно, — он опустил руку с бумагами, быстро пробежался глазами по чему-то там написанному. — Смотрю, что у вас в прошлом сезоне самой посещаемой постановкой была "Собор Парижской богоматери". Ее мы поставим снова, но в более современной интерпретации, — заговорил он, а я едва слышно фыркнула. Не было у нас никогда такого. — Только представьте: будущее, планета порабощена инопланетной мощной цивилизацией…

Он все говорил и говорил… в основном такой жутчайший бред! Вот как там можно издеваться над произведением? Звездец, наиполнейший. И ведь все молчат…

— Горбун у нас будет наполовину киборгом, на нем ставили ужасные опыты. Он сбежал с космического корабля и спрятался в древнем, чудом сохранившимся соборе…

— А Джали будет роботом? — не выдержав, подала я голос.

Богомол нашел меня взглядом и, сдвинув густые брови, спросил:

— Кто это?

— Козочка.

— А в постановке была козочка?

— Была.

Богомол обернулся, посмотрев на девушку с дредами, та пожала плечами.

— Интересная идея, мы подумаем, — ответил он. — А еще мы изменил финал. Все останутся живы, инопланетная раса смилостивится, увидев такую любовь и самопожертвование, что воскресит героев…

— Но этот же трагедия! — вновь подала я голос. — Потеряется весь смысл произведения.

Богомол посмотрел на меня, сделав такое лицо, будто бы откуда-то плохо запахло.

— Мы подарим нашему зрителю новый смысл!

— Какой?

Столичный фрукт замер, даже не шевелился какое-то время.

— Ты кто? — вдруг спросил он у меня.

— Ляля Белая.

Он взял бумаги, искал там что-то, а потом произнес:

— Ты играла Эсмеральду? — я кивнула. — Поздравляю, ты ее больше не играешь.

Здесь нахмурилась я. Не то чтобы мне прям хотелось играть в такой версии спектакля, но… но Константинов просто погубит наш театр! Злость, обида и досада переполняли меня. Ну звездец же, хуже некуда. Инопланетяне, киборги, роботы… какая бредятина! Но почему наша труппа молчит и хавает эту ересь?

— Прекрасно, — усмехнулась я, откидываясь на спинку кресла.

— Что прекрасно? — не понял Богомол.

— Вы избавляете меня от позора.

Лицо нового худрука начало молниеносно меняться. Что только в его мимике я не увидела… А в самом конце он покраснел, как свежий рак, опущенный в кипяток.

— Пошла вон! — заверещал он, как девчонка, указывая рукой на выход. — Чтоб я больше тебя не видел!

Язык мой — враг мой, но в этот момент я осознала, что ни о чем не жалею. Рано или поздно мы бы все равно не сработались.

Я поднялась, грациозно выпрямившись.

— Да нет уж, мистер… Кузнечик, я ухожу сама. Но я вернусь посмотреть, как вы с треском провалитесь, — после я покосилась на коллег, — а вам ну как не противно здесь оставаться?..

Фаина Семеновна сдвинула тонкие брови, а потом, громко чертыхнувшись, тоже встала.

— Я тоже отказываюсь участвовать в этой вакханалии, — театрально произнесла она. — Несусветная чушь эта ваша интерпретация. Станиславского на вас нет!

И мы с ней вдвоем гордо и медленно прошествовали до дверей.

Грустно было, но совсем немного. Тешила себя тем, что гордость моя осталась при мне.