Мне надо кое в чем тебе признаться… - Аньес Мартен-Люган Страница 4

Как обычно, Ксавье умчался на мотоцикле в клинику, а я пошла пешком в галерею. Эти пятнадцать минут — мой незыблемый ритуал начала дня. Я люблю шагать по улицам, знакомым мне всю жизнь. Лучший отрезок пути — когда я сворачиваю за угол той из них, где находится мой второй дом. Она пешеходная, узкая, усеянная ловушками корявых булыжников, с которыми я легко справляюсь, поскольку именно на них сделала свои первые шаги. Это почти и не улица, а маленькая деревня. Причем из другой эпохи, из другого времени. Она словно застыла и отказывалась меняться. Стены фахверковых домов бросали вызов закону притяжения, краски выцвели, но никого это не волновало, поскольку ничто здесь не утратило своей чудесной прелести. Обаяние этого места тормозило порывы девелоперов, заставляя их откладывать очередной строительный проект. Нас нельзя было убрать. Как и каждое утро, я помахала Аните, державшей букинистическую лавку, Жозефу, моему соседу из музыкальной мастерской — маленькому, с годами усыхающему человечку, возраст которого невозможно было определить, — поприветствовала цветочницу Сибиллу и зашла купить что-нибудь вкусненькое к старым булочникам, которые уже было собрались уйти на покой, но передумали и снова открыли лавку, где торговали собственноручно изготовленными сладостями. Перед галереей я послала воздушный поцелуй Лили, владелице ресторана. Старожилы из местных знали меня еще ребенком, а до того дружили с моим отцом и дедом. Я крутанула большую латунную ручку двери, прошла по галерее, зашвырнула сумку и пальто в кабинет, а затем сделала традиционный ежедневный обход своих владений, цокая каблуками по каменной плитке пола. По мере продвижения я зажигала светильники во всех трех выставочных залах, разделенных арками и несколькими ступеньками. Мне нравился перепад уровней, который сам по себе менял атмосферу. Все здесь было вкривь и вкось, что неудивительно, если учесть возраст дома. Экспозиция, на первый взгляд хаотичная, на самом деле следовала девизу моего деда: «Красивые вещи всегда сочетаются друг с другом». Скульптуры и живописные работы стояли и висели рядом, образуя мешанину органических веществ, минералов, красок — иногда сверкающих, иногда мрачных, а иногда еле-еле проступающих на белоснежных холстах.

Я всегда жила в галерее. В ней мой отец меня воспитывал и здесь же дал мне профессиональное образование, прежде чем доверить галерею. Так же поступил с ним мой дед. Бабушку я не знала, она умерла за несколько лет до моего рождения. В нашей семье ремесло галериста передавалось из поколения в поколение, и мы едва избежали катастрофы: когда я родилась, дед скорчил гримасу отвращения, так как папа с его придурочной, в которую он на беду ухитрился влюбиться, не сумели принести в семью наследника мужского пола… Та пора давно позади, но когда я о ней вспоминаю, у меня просто мороз по коже.

Моя мама… Самое большое разногласие между папой и дедом. Я знала всю историю, каждый поделился со мной своей версией, и, как ни странно, три описания ситуации не слишком разнились. «Никогда ни одна женщина не получит мою галерею», — прорычал дед, узнав, что у него родилась внучка. Тогда папа хлопнул дверью галереи, война между ним и дедом длилась несколько месяцев, и оба терзались, чувствуя себя неприкаянными: отец лишился работы, а дед — сына. В конце концов они пошли на уступки. Отец перестал яростно защищать любовь всей своей жизни — принял тот факт, что отношения между его отцом и женой никогда не наладятся, — а дед согласился не нападать на невестку и признать «ее потомство». Их компромисс, как выяснилось, благоприятно сказался на моих отношениях с дедом, потому что мне удалось его очаровать. Заворожить, как любил он повторять, подмигивая.

И напротив, что касается моих родителей, вся эта история в определенном смысле доказала дедову правоту. Мама была художницей и хиппи, ностальгирующей по Вудстоку. Когда-то давно родители безумно влюбились друг в друга, но под скептическим оком патриарха их страсть продержалась всего несколько лет. Мое появление на свет наполнило маму счастьем, которого хватило, однако, лишь до моего трехлетия. Устав от жизни, полностью противоречащей ее мечтам о гармонии коммуны — одной любви не всегда достаточно, — она уехала, бросив нас с папой вдвоем.

Не знаю, где отец нашел силы вернуться к жизни, не сдаться и заботиться обо мне с такой любовью и нежностью. Он не падал духом и сумел воспитать меня, ни разу не сказав худого слова о жене, а скорее даже призывая терпимо относиться к ней и ее выбору. Ему было легче признать, что мама счастлива в ее другой жизни, чем удерживать жену с нами, делая несчастной. Это может показаться ненормальным, но я никогда всерьез на нее не обижалась, и в детстве, и в подростковом возрасте мне жилось морально комфортно, отец и дед баловали меня и защищали от невзгод. То, что я взрослела без матери, научило меня самостоятельности и независимости. Я была единственной женщиной в семье, привыкла легко справляться с хозяйством и очень быстро стала в нашем доме главным человеком. К тому же мама всегда оставалась в некотором смысле неподалеку. Она регулярно писала нам письма, сообщала о своих новостях, справлялась о наших. В конверты она вкладывала свежие фотографии, и мы поступали так же. Иногда она приезжала к нам. В такие дни я наслаждалась присутствием мамы в бандане и длинном платье в цветочек, упорно старавшейся приохотить меня к живописи. Когда мне исполнилось десять лет, я потребовала, чтобы меня отпустили к ней в гости. Папа согласился, хоть и жутко боялся, что я так там и останусь. В коммуне мне давали свободу, о которой мечтает любой ребенок: я бегала, веселилась, пела, могла целый день проходить в одних трусах или в костюме лесного гнома, без всякого распорядка дня и особых запретов. Там я много рисовала, научилась лепить из глины и рассказывать разные истории. Мной, как и остальными детьми, занималось, безотносительно к родственным узам, множество колоритных персонажей. Это был чудесный и оторванный от действительности мир. После нескольких недель в маминой коммуне я всегда возвращалась домой и в галерею всем довольная, уверенная в себе и благодаря стабильности домашнего существования и папиному постоянству заново убеждалась в материальности окружающего меня мира.

Я даже не заметила, как отец с дедом приобщили меня к искусству. Оно пришло ко мне без усилий, естественно, как дыхание. Искусство было частью их личностей, и они передали мне бескомпромиссность оценок, острое чувство подлинности, безупречный нюх на таланты. В детстве я делила все дни на будние — с занятиями в школе и домашними заданиями, которые я делала в галерее, — и выходные в музеях, на выставках, в мастерских художников, куда меня водил дедушка, уже тогда передавший управление семейным делом папе. Когда я была в галерее с отцом, я с восторгом наблюдала, какие чудеса ловкости он демонстрирует, продавая полотно или скульптуру или уговаривая художника подписать с ним контракт. Уткнувшись носом в тетради, я слышала, какие аргументы он выдвигает, как соблазняет, заставляет мечтать, ободряет, обнадеживает. Тщательно подбирая слова и выстраивая фразы, мой отец балансировал, как канатоходец на проволоке. Эти навыки запечатлелись в каждой клеточке моего существа, я впитала в себя его страсть и сделала своей. Талант общения, мастерство соблазна и любовь к художникам, свойственные галеристам, раз и навсегда укоренились в моем сознании. Я не мешала деду утверждать, будто его гены сильнее маминых, понимая, что спорить с таким старым упрямцем — бесполезная трата энергии.