Бизон и Радуга - Татьяна Богатырева Страница 4

Следующее утро

– Милорд, ваша матушка желает вас видеть, – донельзя занудный голос камердинера вырвал Джея из сладкого утреннего сна.

Джею снилась девушка, так и не назвавшая своего имени. Про себя он окрестил ее Рейнбоу – за ее желто-красный лонгслив, рыжие волосы, голубые джинсы и зеленые кеды. Когда он раздевал ее в баре, был уверен, что белье окажется сиреневым, но ошибся. На ней было целомудренно белое кружево. Мокрое, прилипшее к торчащим соскам, ровным счетом ничего не скрывающее…

Джей со стоном отвернулся от ударившего в глаза солнца и накрылся с головой. Разбудить его в такой момент! Святые каракатицы, как она кричала, когда он брал ее на чертовой барной стойке! Еще бы минута – и он бы кончил во сне, словно ему пятнадцать.

– Милорд, я позволил себе сделать для вас двойной эспрессо с перцем, – напомнил о себе Мак.

– Который час? – неохотно высунувшись из-под одеяла, спросил Джей.

– Восемь тридцать две. Завтрак через двадцать восемь минут.

То-то спать так хочется. Он вернулся в пятом часу, совершенно счастливым и почти трезвым, даром что уезжал из дома с твердым намерением нажраться до свинячьего визга. Такое с ним случалось редко, но намного чаще, чем хотелось бы – каждый раз, когда в его лондонскую квартиру наезжала погостить матушка.

Но вчера как-то разом расхотелось. Нажираться в компании такой девушки – святотатство. С такими, как Рейнбоу, надо гонять на байке под дождем, танцевать на столе и заниматься любовью – где угодно и когда угодно.

Черт. Надо немедленно в холодный душ. Разговаривать с матушкой следует с ясной головой.

– Кофе, – сев в постели и взъерошив и без того лохматые волосы, велел Джей.

Серебряный поднос с кофейной парой веджвудского фарфора (семнадцатый век) и серебряным кофейником (восемнадцатый век) очутился перед ним ровно через секунду. Рука в белой перчатке тут же потянулась к кофейнику, налить милорду кофе.

А то милорд, бедняжка, не справится сам.

– Благодарю, Мак, – сказал он, принимая хрупкую чашечку, наполненную ровно на три четверти.

– Приятного аппетита, милорд, – склонил голову камердинер.

Отпив кофе, Джей с ностальгией вспомнил, как в шестнадцать лет устроил бунт. Он пошел в универмаг для нормальных людей, купил себе керамическую кружку с Человеком-пауком и потребовал, чтобы утренний кофе ему подавали исключительно в ней.

Мак, разумеется, ни слова не сказал против – он же камердинер в седьмом поколении, а не какой-то там гастарбайтер. Но какой у него был вид, когда он утром принес кофе! Святые каракатицы, Джей чуть было не спросил, не умер ли у Мака любимый дядюшка. Но увидев, как тот льет кофе из серебряного кофейника (восемнадцатый век, Флоренция) в кружку (двадцать первый век, Таиланд) так, словно под дулом пистолета оскверняет драгоценности короны, все понял.

Осознал.

Проникся.

И ни разу не спросил Мака, куда пропала та кружка. А пропала она ровно в тот же день. Зато дядюшка Мака воскрес, а сам он «забыл» о распоряжении миледи подавать юному лорду исключительно кофе с молоком и не более двух печенек.

Джей уже десять лет как перебрался жить в собственную квартиру в Найтсбридже, но его личный Мак, подаренный матушкой веджвудский фарфор и привычка к утреннему кофе с печеньем перебрались из семейного особняка вместе с ним.

Сегодня к кофе прилагалось пять особенно крупных печенек с цукатами и рюмка с антипохмельной дрянью. Рюмку Джей проигнорировал, чем несказанно удивил Мака – тот даже приподнял бровь на миллиметр, невиданное проявление эмоций. А вот печеньки зашли на ура. Правда, им очень не хватало вкуса салями и запаха дождя…

М… кто бы мог подумать, что женщина, зверски расправляющаяся с салями, это так эротично!

Бровь Мака приподнялась еще на миллиметр, достигнув отметки «крайнее изумление». Не привык, бедняга, видеть Джея в таком лучезарном настроении перед очередным «серьезным» разговором с миледи. Джей и сам не привык. Обычно матушкины внушения о долге настоящего лорда вгоняли его в тоску почти так же, как отцовские высказывания о позоре рода и неудачном сыне, к величайшему сожалению отца, единственном.

Ну что, Джей ему сочувствовал. Честно. От всего сердца. Но ничем помочь не мог. Он и так сделал все, что было в его силах: закончил Оксфорд с отличием, получил магистерскую степень, завел тысячу полезных знакомств, десять лет проработал на благо семейной корпорации… О нет, ему никто не дал места главы финансового департамента сразу после университета. Первая его должность называлась «младший помощник менеджера», и приняли его на работу не как Джеймса Лафайета Руперта Карлайла, а как Джея Лафайета. Его настоящую фамилию в «Карлайл инк» узнали ровно в тот день, когда директор департамента, собираясь на покой, предложил его кандидатуру на свое место.

Так что Джей сделал все для того, чтобы семья процветала и могла им гордиться. Все, кроме самого главного.

Он не желал быть настоящим лордом.

Именно не желал.

Он одевался как лорд. Разговаривал как лорд. Вел себя как лорд. Но все эти приемы, оперы, клубы небожителей и тайные ложи снобов навевали на него бесконечную тоску. Так же, как и вереница идеальных невест, которых постоянно подбирала матушка и к которым рекомендовал присмотреться отец.

Почему-то ни одна из них не вызывала в нем желания увезти куда-нибудь… да неважно, куда, лишь бы вместе и подальше. С каким бы удовольствием Джей посадил Рейнбоу на байк за своей спиной и смотался из Лондона!

Он так ярко представлял себе эту картину, спускаясь к завтраку, что не сразу заметил, что его ждет не только матушка. За столом был и отец, который сейчас должен был находиться в Швеции на переговорах. Встретив его хмурый взгляд, Джей напрягся: в воздухе отчетливо запахло неприятностями.

– Утра, милорд, миледи, – поздоровался он, садясь на отодвинутый Маком стул.

– Утра, Джеймс, – кивнул отец и тут же, без паузы, заявил: – Через месяц вы женитесь.

– Э… именно через месяц?.. почему не через двадцать девять дней? – от удивления Джей нес какую-то чушь.