Не в парнях счастье - Татьяна Веденская Страница 4

– Она меня и не тянет, – обижалась я. Хотя доля истины в материных словах была. Учеба давалась мне тяжело, хоть я и продиралась старательно через все эти интегралы и обществознания. Кстати, даже получала неплохие оценки, хотя это все время было похоже на какой-то утешительный приз. Помню, как-то у доски, стоя перед зубодробительной задачкой по геометрии, я окончательно утопла в тангенсах и к ответу на задачу так и не пришла. Бобик сдулся, я раскраснелась, предчувствуя конфуз, но учительница, сильно удивленная тем, что Сундукова вообще знает, что такое тангенс, сказала вдруг:

– Ставлю тебе, Диана, четыре. Потому что ты – молодец. Стараешься.

– Спасибо, Лариса Васильевна, – радостно кивнула я, хотя и знала, что при подобном же раскладе той же Катерине влепили бы трояк в лучшем случае. Потому что она «сильная», а я «стараюсь». Что ж, они были не так уж и не правы. Да, я старалась. Не для того, чтобы чему-то там научиться. Плевать на тангенсы и вообще на школу. Но не хотелось расстраивать Катерину – она считала меня чуть ли не своим индивидуальным достижением, ей нравилось меня учить, в ней в самом деле, наверное, погиб очередной Макаренко. Я на ее воспитательные моменты внимания не обращала. Мне нравилось просто ее слушать, нравился тембр ее голоса и то, как она, когда нервничает или торопится, постоянно прикусывает верхнюю губу. Мне безумно нравилось быть ее подопечной, до такой степени, что я практически все решения в своей жизни предоставила ей. И я ревновала ее даже к учителям, которые крали ее внимание у меня. Ревновала даже к ее семье, впрочем, безосновательно и глупо – по-детски. Я хотела, чтобы мы были вместе каждую минуту. И что, вы скажете, – это ли не любовь? Нет, конечно. Любовь – это другое, но то, что было между нами с Катериной, было очень серьезно. Ее мать, Юлия Андреевна Хватова, даже какое-то время пыталась нас с Катериной разлучать, воздействовала на нее, но их отношения были настолько легки, настолько воздушны, что ничего Юлия Андреевна с Катериной поделать не могла. Катерина и из нее вила веревки. Катерина всегда была по натуре победительницей.

– Ма-ать, ты туфли будешь надевать или как? – запанибрата кричала она, стоя в прихожей с красными туфлями матери, на шпильке – сантиметров десять.

– А тебе на кой? – смеясь, высовывалась Катеринина мама, Юлия Андреевна Хватова – маленькая, худенькая, очень улыбчивая женщина. – На Динку ты их не натянешь, а тебе самой ни к чему. Чего у тебя красного есть?

– Да просто примерить. С твоим жакетом, – хитро улыбалась Катерина.

– Бери – не жалко, – пожимала плечами Юлия Андреевна. С таким же пофигизмом она давала Катерине косметику, украшения, сумки и платья, которые оказывались Катерине как раз впору – в маму пошла фигурой. Катерина была хороша – хоть и не вышла ростом и доставала мне только до плеча, зато худа, изящна и подвижна, а также, что немаловажно, умела себя подать. Набралась от мамы, от Юлии Андреевны, того, что с чем носить и в какое время дня что надевать. Умела сочетать вещи, с большим, надо сказать, вкусом. Я иногда просто поражалась, как ей в голову пришло надеть, к примеру, синее платье и белоснежный шарф – но смотрелось это вместе просто сногсшибательно. В то время как раз появилась возможность выбирать – перестройка и всякая прочая гласность сопровождались рефлекторным выбросом на рынки страны низкопробного синтетического барахла. В ассортименте. Но Катерина умела из любого говна, как говорится у нас в народе, сделать конфетку.

В Катеринином доме ко мне быстро привыкли. Через какое-то время все уже относились ко мне как к привычному предмету интерьера. Славянский шкаф, что-то вроде того. Юлия Андреевна меня подкармливала, отец их, Дмитрий Анатольевич, хоть и смотрел на нашу дружбу с некоторым осуждением, главным образом из-за страха плохого моего на Катерину влияния, но молчал. Они оба, мать и отец Хватовы, были сторонниками воспитания демократического, с доверием, уважением, вниманием и прочими новомодными глупостями, суть которых сводилась к одному: Катерина могла делать и творить все, что ей только вздумается. Как и я. Только я обладала такой свободой по другой причине – на меня было начхать.

По вечерам, когда в силу естественных причин я все-таки была вынуждена с Катериной расставаться, я сидела в своей комнатке с окошком на «стекляшку», тихо курила свистнутые у матери сигареты и думала о чем-то неуловимом, но главным образом о том, как же нам повезло. Мы встретили друг друга. Мы понимаем друг друга. И нам уже не так одиноко в этом большом мире, полном разбитых сердец и сданной на переработку стеклянной посуды. Да, Катерина стала для меня всем. И тем хуже, что она совсем не одобрила мужчины, которого я полюбила.

Случилось это на первом курсе института. Да-да, вы не ослышались, это действительно произошло, хоть и не должно было произойти. Земля перевернулась, моря обратились вспять, и я, Динка Сундукова, оторва, которую столько раз ловили у школы с сигаретой в зубах, с которой детям запрещали дружить, – я поступила в институт. Известие это потрясло всю местную общественность. Да что там, это потрясло даже саму меня. Мой папашка был ошарашен самим фактом, что у его дочери, которую все привыкли считать потерянной для общества и прочей социально активной жизни и уже готовы были принять в свои плотные ряды сдающих поутру стеклотару около «стекляшки», оказались какие-никакие мозги.

– И кто же ты теперь будешь? – поинтересовалась мать, все еще с недоверием пробующая эту новость на вкус. Мы сидели на нашей микроскопической кухне, распивая кто чай, а кто и не чай в честь моего фантастического прорыва в будущее.

– Буду маркетологом, – гордо ответила я.

– А это кто? – несколько опешила мама. Для нее профессией являлось то, что входило в перечень профессий советского отдела кадров. Повар, доктор, космонавт. Что-то из этой категории. А маркетолог – это… атрибут нового поганого времени и этой новой власти, вечно задерживающей по полгода зарплату, и вообще. Зачем нужны эти маркетологи?

– Это… ну… такой специалист, который… – замямлила я, с трудом подбирая слова.

– То есть ты поступила в институт, чтобы стать кем-то, о ком ты сама не имеешь никакого представления? – ухмыльнулась мама. Мысль эта, похоже, ее развеселила. – Как это на тебя похоже. Ты хоть бы что-то решала сама. Или у тебя вместо головы дырка? Вань, послушай, а?

– Мам, прекрати, – разозлилась я, но мама уже ушла с кухни, бросив недоеденную баранку. К папе.

– Ва-ань. Она сама не знает, кем будет. Нет, ты представляешь? Вот в наше время таких профессий-то не было, да? Чтобы вообще не разберешь, что за ерунда. Вань, да ты где? – только и услышала я. – Нет, в самом деле, стоило ли и в институт-то такой поступать!

– Эх, мама, мама, – вздохнула я. Тема моего «наплевательского» отношения к своему будущему еще долго обсуждалась между родителями, а также с бабушкой, папиной мамой, с которой мама на эту тему самозабвенно и до драки спорила все лето. Как только выдержал телефон, как не взорвался. Да ладно, он привычный. А я лично не считала вопрос с профессией такой уж большой проблемой. Институт, в который мы каким-то неведомым образом обе поступили, был расположен не так уж далеко, до него можно доехать на троллейбусе № 6, только ехать надо чуть ли не от конца в конец. Но согласитесь, это удобно – всего один троллейбус. Кроме того, там оказался не слишком высокий проходной балл – вуз не был престижным, даром что университет. Сейчас куда ни плюнь – попадешь в университет. Зато конкурса почти не было. Это все выясняла Катерина, а я только ходила за ней, как корова на веревке, и держала бумаги.