Плач Минотавра - Хавьер Аспетья Страница 39

Но мое счастье было недолгим: вскоре после моего возвращения из лабиринта Минос собрал небольшую группу, которая должна была поехать в Афины, чтобы вновь взять ужасную дань. Среди этих людей оказался и я. Весть о Тесее, недавно объявившемся в Афинах царевиче, уже докатилась до Крита. Минос был уверен, что Эгей сделает все, чтобы его сын не оказался в числе жертв, отданных на съедение Минотавру, и полагал, что я могу пригодиться ему, для того чтобы расстроить афинские козни.

В Афинах о Тесее ходило уже множество легенд, напоминавших искушенному слушателю истории о Геракле: говорили, что его родителями были царевна Этра, царь Эгей и бог Посейдон. По совету дельфийского оракула Эгей не забрал ребенка у матери, чтобы укрыть его от цепких лап Миноса, и оставил Этре свой меч, велев передать его сыну, когда тот подрастет, чтобы отец смог узнать его. Еще подростком на пути в Афины Тесей в одиночку справился с разбойниками, напавшими на него в Коринфском проливе. Приехав в Афины, он повстречал колдунью Медею — ту, что одолела монстра Талоса во исполнение обета, данного Пасифае, — оставившую Ясона и вышедшую замуж за Эгея. Поскольку бывшая жрица не могла своими руками разделаться с Тесеем, она сделала все, чтобы с ним покончил его собственный отец; ведьма обвинила царевича в предательстве, но Эгей узнал меч, которым собирался защищаться обвиняемый, и поединок окончился воссоединением отца и сына и бегством Медеи. Теперь имя Тесея повторяли все Афины, рассказывали даже, что он разделался со злополучным марафонским быком. Все говорили о нем как о наследнике трона и будущем освободителе города от тирании Миноса.

Лишь только мы сошли с корабля в Пирее [2], стало понятно, что найти Тесея будет непросто. Все жители города стали участниками театрального действа, целью которого было любой ценой убедить нас, что царевич вновь пропал. Нас встретили в траурном молчании, усадили на повозки и отвезли на Акрополь. Во дворце Эгей со слезами на глазах поведал нам о причине охватившего весь город горя.

— Мой любимый сын, столь недолго радовавший своего отца, не пощадил больное сердце старика. Несколько месяцев назад он, сжигаемый страстью к своему другу Пириту, возжелавшему жениться на повелительнице ада Персефоне, спустился в преисподнюю. Оба они, и Тесей и Пирит, попались на уловку коварного Гадеса, предложившего им Трон забвения. Всякий, кто сядет на этот трон, уже не поднимется и превратится в камень. В своих снах я вижу сына на каменном троне, обвитом змеями, под неустанным оком трехголового Цербера, стража мира мертвых.

Эгей закончил свой жалобный монолог протяжным стоном, который тут же подхватили плакальщицы. Упоминание друга Тесея Пирита, таинственного бродяги, недавно сбежавшего с Крита, едва не сбило меня с толку. Что ж, лжец всегда стремится спрятать обман среди правды. Минос повернулся ко мне и пристально посмотрел мне в глаза.

— Он лжет, — сказал я.

Эгей украдкой покосился на меня. Он понял, что я раскрыл его тайну, а я — что с этого момента моя жизнь в опасности.

Несмотря на то что траур продолжался, афиняне устроили в честь нашего приезда пышные празднества, на которых присутствовали юноши из самых богатых афинских семей. Минос вовсю упивался своей властью, заговаривал с ними, наслаждаясь их дрожащими голосами: каждый из них симулировал какой-нибудь дефект, неизлечимую болезнь, тихое, но все же заметное сумасшествие, что сделало бы его в наших глазах калекой и позволило не попасть в число обреченных. На третий день Эгею сообщили семь имен, и в афинских семьях воцарился настоящий траур. Матери требовали встречи с тираном, пытались предлагать ему свои сморщенные тела в обмен на жизнь сыновей, а Минос словно питался их горем, отвечая женщинам тоном умудренного и несчастного человека, вынужденного чинить малое зло, чтобы избежать большого. Я своими ушами слышал, как проникновенно он произносил простые слова соболезнования, которые бы от любого другого человека звучали как чистой воды насмешка. Своими глазами видел, как он с гордо поднятой головой вышагивал по переходам дворца. Так царь давал выход душившей его ненависти, злобе, поселившейся в его сердце: в глубине души он верил, что и вправду жертвует собой во имя собственного народа. Душа человека, развязавшего войну, равно как и победившего в ней, отвратительна и ничтожна, она просто не может быть иной.