Клеманс и Огюст. Истинно французская история любви - Даниэль Буланже Страница 39

— Я плаваю по волнам Гомера, для которого умереть означало выполнить свое жизненное предназначение.

Мысль о том, что Клеманс изнуряет себя работой, была для нас столь же очевидной, как очередной заезд, происходивший у нас на глазах, как четкость звучавших команд, как прямизна дорожки, по которой бежали лошади, как существование изгородей и того места, где дорожка изгибается, образуя полукруг, как наличие широких и постоянно шевелящихся трибун, звуков, производимых хлыстиками жокеев, подгоняющих своих скакунов… Она была столь же очевидна, как и то, что одна из участниц состязаний опередила всех других на голову или на корпус, как то, что ее обязательно сфотографируют на финише, жокей поприветствует публику, а судья объявит имя победителя. Никаких сомнений быть не могло: мы оба были владельцами одной и той же лошади и оба поставили на нее. Наша деликатность, порядочность, тактичность были, возможно, неуместны, но я и так ощущал некий дискомфорт, некую внутреннюю тревогу.

— Ваше положение уникально, Огюст. Ведь вы являетесь одновременно и владельцем, и тренером, и жокеем, да нет, нет, не возражайте же! Посмейте только утверждать, что Клеманс вам не принадлежит!

— Она не только мне не принадлежит, она меня даже не слушает! Я ей показывал прекрасные поместья и дома под деревьями в чудесных парках, просторные квартиры, целые виллы.

— А говорили вы ей о старинном дворце, нуждающемся в ремонте, вернее, в возрождении из руин? О белом дворце с внутренними двориками, вымощенными черной брусчаткой? Предлагали ли вы ей возможность уехать куда-нибудь на остров посреди синего моря, где она могла бы писать под пальмой?

— Она не хочет покидать Институт.

— Хм… вполне понятно… ведь именно там вы, так сказать, создали ее, произвели на свет божий, Огюст. А ведь для женщины нет ничего важнее деторождения. Мало того, она сама присутствовала при этих родах и исполняла роль акушерки. Она приняла на руки новорожденное дитя, то есть саму себя, только уже совершенно новую! Вы с ней составляете единое целое, точно так, как желток, белок и скорлупа составляют яйцо. Вот почему ваше имя упомянуто в контракте, подписанном мною с Маргарет Стилтон. Видите ли, друг мой, я сегодня, быть может, излишне серьезен, но все это от того, что мне кажется, будто она скучает. Откликаетесь ли вы на ее желания? Удовлетворяете ли вы их?

— Надеюсь, что так.

— Мне надо знать, каково положение и с особыми желаниями, дорогой Огюст… ну, вы понимаете… Какова Клеманс? Она, быть может, ненасытна? А вы, вы делаете все, что в ваших силах?

— Случается, что она говорит мне «спасибо».

— Это говорится действительно от искренней благодарности или от пресыщения?

— Не будем далее продолжать этот порочный, извращенный диалог соглядатая и надменного, самоуверенного типа, — бросил я, уязвленный в лучших чувствах. — У вас есть авторы, превосходно работающие в этом жанре.

— Они меня нисколько не интересуют, Авринкур. Я говорю с вами о женщине, о которой я беспокоюсь, о женщине, которую, похоже, не то накрывает какая-то мрачная тень, не то настигает какой-то неведомый призрак.

— Возможно, ее действительно накрывает какая-то тень и я сам нахожусь в этой тени, но в любое время суток, если Клеманс рядом, нам светит солнце.

Посетители ресторана и официанты напряглись, вытянули шеи и застыли в тишине. Одна из лошадей только что как раз у нас на глазах не смогла взять препятствие и упала, увлекая за собой и одну из соперниц. Жокеи смогли свернуться в клубок под копытами основной группы лошадей и теперь поднимались на ноги; они еще не пришли в себя от пережитого испуга, их покачивало, а их головы были втянуты в плечи. С людьми-то было все в порядке, но одна из чистокровных участниц забега (а быть может, из участников, потому что я не обратил внимания, кобыла это или жеребец) продолжала лежать на боку; одна нога у нее была вывернута и находилась под корпусом; по телу животного то и дело словно пробегала дрожь, так как мышцы сводила судорога. Кто-то куда-то побежал, и почти тотчас же подъехал фургон, из которого вышел невысокого роста мужчина с чемоданчиком, очень спокойный с виду. Он осмотрел лошадь, обошел ее со всех сторон, встал на колени как раз перед ее мордой, похлопал по шее, сказал несколько ласковых слов, тем самым успокоив ее, а другой рукой произвел выстрел из какого-то совершенно бесшумного пистолета. Задняя стенка фургона откинулась и опустилась. Я увидел, что внутри с крупного блока свисает толстый трос.

— Гленн Смит звонил мне вчера, — сказал Шарль Гранд.

— Этот мормон-миллиардер?

— Он самый. Он покупает права на все произведения Маргарет Стилтон, потому что его дочь от них просто без ума, и он обещал снять по ним фильмы, да такие, чтобы они имели бешеный успех и принесли большой доход. Он хотел подписать договор немедленно. Я сказал ему, что должен посоветоваться с автором, получить его согласие. Прежде чем положить трубку, я услышал, как он хлопал себя по ляжкам от удовольствия. Завтра он приедет в издательство. Я хотел предоставить вам возможность лично сообщить об этом Клеманс.

Перед моим взором вдруг возникло видение: Клеманс в грубом плаще и старинном чепце правит крытой повозкой из числа тех, в которых ехали покорять Дикий Запад американские пионеры-переселенцы. Клеманс направляется к Соленому озеру. Она придержала лошадей, чтобы я, стоявший у обочины дороги, смог забраться в повозку. Откуда-то издалека доносился колокольный звон. То звонил колокол маленькой деревенской церквушки, где вскоре мы должны были венчаться.

— Она способна ответить отказом, — сказал я.

— Вы что, с ума сошли?

— Она не похожа на всех остальных, она ничего не делает так, как делают другие. Она — воплощение независимости.

— Я не знаю никого, кто мог бы противиться Гленну Смиту, Огюст. На той неделе он наложил в Лондоне лапу на две газеты, четыре еженедельных журнала, трех певичек, две студии звукозаписи, театр. В тот же вечер он перепродал театр, чтобы завладеть фирмой «Войс», а это мировой лидер среди фирм по производству аудиокассет.

Динамик в ресторане ожил: диктор сообщил, что лошади, принимающие участие в третьем заезде, покидают паддок. Я вытащил стофранковую купюру и попросил официанта, принесшего нам сыры на десерт, поставить за меня на фаворита, но тотчас же передумал и сам побежал к окошечку, где принимали ставки.

— Вы хотите сделать ставку? — спросил меня кто-то. — Я вижу, что вы как-то странно мечетесь из стороны в сторону.

Это говорил человек, принимавший ставки от букмекеров. Он обращался ко мне из небольшого окошка, проделанного в его стеклянной клетке. Но я не хотел играть, не хотел рисковать, а потому и не поставил (а следовательно, и не потерял) мои сто франков, а засунул их поглубже в карман.

Я просто хотел потянуть время, чтобы найти, что ответить Шарлю Гранду, но внезапно возникшая боль в низу живота, которую называют резью или коликами, лишила меня способности мыслить здраво и быстро. Я бросился в туалет и там среди стен, выложенных белым кафелем, все повторял и повторял имя моей возлюбленной, повторял громко, во весь голос, нисколько не заботясь о том, что может подумать на сей счет человек, занимающий соседнюю кабинку. Я повторял его упорно, с нажимом, как твердят заветный номер заядлые игроки, поставившие на фаворита целое состояние и воображающие, что при помощи подобных заклинаний можно заставить фаворита выиграть заезд. Но, увы, ничто не помогало, никакая разумная мысль о возможном достойном выходе из создавшегося положения не приходила мне на ум. У меня не было никаких аргументов… и даже никаких желаний искать эти аргументы тоже не было… Я положился на судьбу, то есть, по сути, подчинился роковой неизбежности. Нимало не смущаясь и не потрудившись объяснить мое продолжительное отсутствие, я вновь уселся за стол напротив Шарля Гранда. Он улыбался и указывал мне на лужайку.