Мадонна миндаля - Марина Фьорато Страница 39

Грегорио ди Пулья опять предавался пьянству. Стоило зиме начать проявлять свой суровый нрав, как он забросил все дела вне дома и большую часть времени торчал в просторной кухне замка, глядя, как трудится Рафаэлла. Кухня, по сути дела, осталась единственным местом в доме, где было тепло, поскольку там в большом очаге постоянно пылал огонь. Впрочем, почти все огромные кирпичные плиты и духовки, где некогда часами ревело пламя, где готовились всевозможные блюда для роскошных пиров, теперь стояли пустыми, их трубы превратились в жилища для коршунов и аистов, и птицы оставляли на почерневших кирпичах потеки беловатого помета, похожего на изморозь.

Итак, Грегорио снова сидел за кухонным столом и смотрел, как Рафаэлла сыплет на столешницу муку и ставит жалкую опару для хлеба. Мука была похожа на снег, а снег Грегорио вспоминать совсем не хотелось, и он снова и снова наполнял свою старую кружку. Еды на вилле Кастелло было по-прежнему маловато, но Грегорио как-то исхитрялся и делал граппу из виноградных косточек, используя примитивный перегонный куб, который сам же и смастерил. Получался напиток совершенно белого цвета, обладавший отвратительным запахом и обжигавший глотку, но Грегорио считал его вполне пригодным для того, чтобы заставить свою память молчать.

Хорошим средством для этого ему служила и Рафаэлла. Грегорио весь год предавался любовным утехам с хорошенькой служанкой, но сегодня даже ее соблазнительная пышная грудь, колыхавшаяся в вырезе блузки, когда она месила тесто, его не вдохновляла. Разумеется, причина была ему известна: сегодня как раз минул год с того дня, когда они сражались бок о бок с хозяином и тот погиб, а он, Грегорио, остался жив.

Если б Грегорио мог знать, как много у них в этом отношении общего с молодой хозяйкой виллы Симонеттой ди Саронно! Но, увы, он почти ничего о ней не знал. Как и Симонетта, Грегорио весь минувший год страдал под бременем мучительной вины перед погибшим Лоренцо, так же, как она, сомневался в своей верности ему. Ведь мог же он как-нибудь иначе взмахнуть шпагой, совершить какой-нибудь особенный, головокружительный выпад и спасти своего господина, которого любил, как брата! Или, в крайнем случае, разве не мог он броситься наперерез тому заряду свинца, который разворотил Лоренцо внутренности? Лишь как следует выпив, Грегорио начинал понимать, что вроде бы сделал для Лоренцо все, что было в его силах, и, расчувствовавшись, начинал уговаривать себя, что жизнь у его господина отняла не шпага противника, а выстрел из этой ужасной аркебузы. Но ближе к рассвету, когда Грегорио начинал трезветь и с похмелья мучился головными болями, его опять донимали мучительные уколы совести, ибо, согласно законам рыцарства, оруженосец обязан отдать жизнь за своего господина прежде, чем тот испустит последний вздох. А сколько раз они с Лоренцо вместе сражались, сколько раз вели веселые беседы, пока их боевые кони бок о бок шли по дороге, сколько раз им доводилось есть из одной миски и даже спать в одной постели, когда они ночевали в чистом поле, завернувшись во все свои одеяла и тесно прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться! Но Лоренцо никогда не вел себя по отношению к нему, Грегорио, как знатный господин по отношению к своему слуге. Юноши были ровесниками и росли вместе, как братья. Отец Грегорио, мелкий дворянин, когда-то был оруженосцем отца Лоренцо, так что Грегорио знал Лоренцо с раннего детства, то есть куда дольше, чем его жена Симонетта. Как только Лоренцо стали учить читать и писать, он, не допуская между собой и Грегорио никаких различий, сразу же принялся и своего друга учить тому же. А вот Симонетта всегда казалась Грегорио настоящей задавакой и держалась с ним как истинная аристократка. Когда Лоренцо привез молодую жену в Кастелло, Грегорио сразу почувствовал, что получил отставку. Он, конечно, прекрасно понимал, что, согласно рыцарскому кодексу чести, связан со своим господином куда более прочными узами, чем брак, и эти узы ничем нельзя разорвать. Однако привязанность Лоренцо к юной и прекрасной девушке, гибкой, как ива, на какое-то время заслонила их давнюю дружбу, ибо земная любовь к женщине оказалась для молодого синьора слаще идеальных рыцарских отношений с верным оруженосцем. Но вскоре все переменилось: снова начались войны и они с Лоренцо опять оказались рядом — вечно верхом, вечно в пути, пересекая то Ломбардию, то иные страны во имя неизвестной, поставленной кем-то другим цели. Впрочем, цель для Лоренцо особого значения не имела, поскольку его любовь к военным искусствам росла как на дрожжах и в первую очередь благодаря тому богатству, которое принес ему брак с Симонеттой. И вскоре Лоренцо и Грегорио опять стали неразлучны, как и прежде.

Симонетту Грегорио знал довольно плохо. Она казалась ему излишне застенчивой, замкнутой и отстраненной. Но после смерти Лоренцо он с удивлением обнаружил, как много в ней душевного тепла. Горе и гнев объединили их, и Грегорио стал не просто уважать свою молодую хозяйку, но и от всей души полюбил ее. Когда исчез объект их общей любви и преданности, им больше нечего было делить, да и любовь Рафаэллы к обожаемой госпоже, ставшая только сильнее, когда та осталась без поддержки мужа, весьма существенно изменила мнение Грегорио о Симонетте, причем в лучшую сторону. Кроме того, Симонетта доказала, что и в новых, весьма печальных обстоятельствах способна проявить храбрость и мужество, и это восхищало Грегорио, хотя он, конечно, никак не мог одобрить ее странные взаимоотношения с этим евреем. Впрочем, у нее явно появился некий план по спасению Кастелло и чести семьи — семьи Лоренцо, — и она твердо намеревалась воплотить этот план в жизнь. В общем, теперь Грегорио полностью переменил мнение о хозяйке, понимая, что ей тоже выпало немало страданий.

Пребывая в слезливо-хмельном настроении, Грегорио попытался отвлечься от грустных мыслей, от снега за окном и от страшных воспоминаний о том, как на залитом кровью теле его господина не таяли упавшие с небес снежинки. Он довольно неуклюже попытался приласкать Рафаэллу, цапнув ее за грудь в надежде получить то сладостное утешение, которое она так хорошо умела ему дарить. Но Рафаэлла, занятая тестом, лишь незлобиво шлепнула Грегорио по руке, оставив там мучную отметину, похожую на изморозь, и велела:

— Не приставай, дружок. Мне еще нужно хлеб испечь до того, как вернется хозяйка, иначе нам сегодня и на стол будет нечего подать по случаю годовщины со дня смерти синьора Лоренцо.

Симонетта действительно рассчитывала, что сегодня вечером они втроем посидят при свечах за столом и помолятся за ее покойного мужа. И хлеб, который Рафаэлле следовало испечь в форме креста, должен был служить символом смерти и мольбы о вознесении в рай души усопшего. Грегорио что-то недовольно проворчал в ответ. Он-то надеялся, что Рафаэлла поможет ему согреть и тело, и душу.

— Куда она сама-то в такой день отправилась? — буркнул он.

— Как это куда? — Рафаэлла провела рукой, убирая прядь темных волос, пересекавшую ее лоб, точно резаная рана, и Грегорио даже вздрогнул от некстати вернувшихся воспоминаний: почти такой же порез клинком изуродовал тогда и благородный лоб его дорогого друга и господина. — А сам-то ты что думаешь? Ну куда она еще могла пойти, как не в церковь! Помолиться о дорогом покойном супруге. Да и тебе тоже не мешало бы сходить помолиться за упокой его души! Ах ты, грязный ночной горшок! — сердито прибавила она, и Грегорио понял, что сегодня он явно раздражает ее своим пьянством.