Ожерелье из разбитых сердец - Светлана Лубенец Страница 38

Что-то я давно не видел этого соседа... Как довел его тогда до квартиры, так больше и не видел... Или видел, но мое сознание не фиксировало этого? Я отрезал от себя Наденьку, а вместе с ней – и соседа. Какое мне до него дело? Впрочем, с тех пор прошло уже много лет. Может, он съехал? А если не съехал...

Отбросив в сторону «Оплати кровью любовь», я вышел из квартиры и очень медленно поднялся на верхний этаж. Нет... Этого не может быть, чтобы...

Дверь мне открыла девчушка лет двенадцати, вся головка которой была убрана каким-то странными разноцветными штучками. И что за мода... Она смотрела на меня весело и вопросительно. Я вдруг понял, что не знаю, как звали... нет!... как зовут соседа.

– П-позови, п-пожалуйста, отца... – жалко пролепетал я. Мне бы только удостовериться, что он жив и здоров!

– Па-а-а-ап!!! – неожиданно громко для такого тщедушного создания крикнула девочка в глубину квартиры.

На ее зов в коридоре показался мужчина в женском фартуке.

– Люська! Я тебя сколько раз просил не открывать посторонним людям дверь!

– А если ты не слышишь!!!

Мужчина отодвинул дочь в сторону, встал передо мной, как лист перед травой, и спокойно сказал:

– Слушаю вас.

Я молчал, потому что этот мужчина был – ДРУГОЙ!

– Так что вы хотели? – вынужден был спросить Люськин отец.

Я очнулся и натужно заговорил:

– Понимаете... мне нужен... тут живет или, может быть, жил... мужчина... такой очень высокий... худой...

– Люся, ну-ка иди отсюда немедленно, – распорядился мой визави, легонько подтолкнул девочку в глубь квартиры, вышел на площадку, прикрыл за собой дверь и сказал:

– Понимаете, я купил эту квартиру после того, как... Разве вы не знали? Мне казалось, что вы давно уже здесь живете...

Поскольку я продолжал молчать и пялить на него сумасшедшие глаза, мужчина вынужден был продолжить:

– В общем, здесь человек умер... Я не говорил об этом жене и дочери, чтобы они не боялись, а квартиру освятили...

Я попятился от Люськиного папаши, как от прокаженного. Это все не могло быть правдой... Не могло...

Не знаю, что он тогда обо мне подумал, но с тех пор здоровался со мной настороженно. Мне было все равно.

Скатившись по лестнице к своей квартире, я глянул на часы. До закрытия книжного магазина на соседней улице оставалось минут сорок. Вполне можно успеть.

Обратно я вернулся еще с тремя романами Мананы Мендадзе. Читал до утра, благо был на больничном. В 6.30 захлопнул глянцевую обложку третьей книги. Теперь уже абсолютно не подлежало сомнению: эти романы писала моя мать, пользуясь записями в моем компе. Она приходила ко мне не только постирать и сварить обед. Она приходила за информацией. Когда-то мне казалось, что справедливее, интеллигентнее и нежнее ее нет женщин в природе. Когда мы начали ссориться, она впервые показала свои весьма острые зубки. Когда же я чуть не спалил квартиру – оторвалась на мне по полной программе. Уже тогда я задумался о том, а так ли уж был не прав Серго, когда оставил мою беременную мать.

Мне казалось, что давление поднялось у меня еще выше того уровня, который привел в ужас участкового терапевта. Во всяком случае, в голове шумело и кровь никак не могла отлить от лица. Красный, всклокоченный, взбудораженный, я поехал к матери. Поскольку был рабочий день, она уже проснулась и собиралась в библиотеку, где работала в читальном зале. Какое удобное, тихое, спокойное местечко для написания кровавых романов!

Ворвавшись в квартиру, я шмякнул на кухонный стол четыре романа Мананы Мендадзе. Я думал, что мать смутится, но она улыбнулась и спросила:

– Ну как?

– Как?! – в ярости воскликнул я. Мне хотелось своей огромной ручищей стереть улыбку с ее бледного лица. Есть ли что-нибудь смешное в том, что она написала? Можно ли улыбаться в этой ситуации?

– Вот именно. Я всего лишь спросила, Феликс, понравились ли тебе мои книжки, – спокойно ответила она. – Только и всего.

Я не хотел отвечать на ее вопросы. Я хотел задавать свои.

– Зачем ты это сделала?! – выкрикнул я так громко и мощно, что колыхнулся шелковый абажур, болтающийся чуть ли не перед самым моим носом.

– Что?

– Во-первых, какого черта ты рылась в моем компьютере?

– Я твоя мать, Феликс, а потому имею право знать о тебе все!

– С чего ты это взяла?!

– Это известная истина, сынок!

– Не смей называть меня сынком!!!

– Но это же правда. Не горячись, Феликс. Ты сказал «во-первых», а что во-вторых?

– Все эти... мерзостные романы кончились смертями главных героинь... Ты это... придумала или...

– Кто конкретно тебя интересует? – все так же спокойно спросила она.

Я взял в руку дареную «Оплати кровью любовь».

– Вот здесь... в этой книге... Машенька, то есть Надя Пухова... она... она, надеюсь, жива?

– А почему ты вдруг так взбудоражился? Мне казалось, тебя совершенно не интересовала ее судьба.

– Ну... да... это мерзко... я сознаю, но... В общем, я вчера выяснил, что этот... ну... который в романе – Славик... он, оказывается... действительно умер... Ты что, знала об этом?!

Мать села на диванчик уютного кухонного уголка и все так же невозмутимо спросила:

– Ты уверен, что хочешь знать все?

– Уверен! – рыкнул я, подвинул ногой табуретку и сел напротив матери.

– В общем, твоя Наденька приходила ко мне и пыталась рыдать на моем плече.

– А ты?

– А что я? Чем я могла ей помочь?

– Что она говорила?!

– Она говорила, что любит тебя, что сделала глупость, просила замолвить за нее словечко.

– Чего ж не замолвила?

– Зачем? Пусть получит то, что заслужила.

– Да что ж она заслужила-то? Неужели то, чтобы я ее бросил?

– Но ты же бросил?

– Так я сволочь, а чем тебе-то Наденька не угодила?

– А чем она лучше меня? – Мать неожиданно перевела разговор в другую плоскость.

– В смысле? – ошалело спросил я.

– А в том смысле, что меня однажды тоже бросил твой... папочка! Чем она лучше?

– Так ты... что же... из-за этой старой обиды так кроваво расправилась с Наденькой в книге?

– Эта твоя Наденька здесь кричала, что она тогда лучше убьет всех: и себя, и соседа этого Лешу, и, заметь, тебя!

Я вздрогнул и спросил:

– Ну а ты?

– А я сказала, что она очень пожалеет, если у тебя прорежется хотя бы кашель. Она пыталась вопить, что ей все равно, что ей жизнь не дорога, но я...