Женщина с зонтиком и перспективами - Валентина Седлова Страница 38

— Как вы тут одна? Справляетесь?

— Да что справляться, и дел-то почти нет. Телевизор смотри, да по двору гуляй. Курорт, а не жизнь. Скучно вот только. Лизонька, прости что спрашиваю, это не мое дело…

— Что такое, Катерина Ивановна?

— Твой молодой человек еще долго будет по стенам стучать? Я к нему уж ходила, просила поменьше долбить. Он вроде как головой кивает, а только я за порог — снова тум, тум, тум. У меня уж и давление поднималось, и мигрень постоянно мучает.

— В четверг его здесь уже не будет.

— А что так, поругались что ли?

— Ну да. Разные мы люди, чужие друг другу. Пожили и поняли, что лучше нам врозь.

— И слава Богу, — неожиданно сказала баба Катя, — мне сразу показалось, что он тебе не пара. Ничего, Лизонька, будет и на твоей улице праздник. Лучше скажи, как там дед твой? Сюда не собирается?

— Что вы! Была бы его воля, он бы круглый год на даче жил. Я его каждый раз с такими сложностями на зиму сюда забираю — кто бы знал.

— Ну, он у вас молодцом держится. Еще всех нас переживет.

И тут у меня в мозгу засвербела одна мысль, и пока она не исчезла, я быстро спросила радушную соседку:

— А вы знали Евдокимыча?

Баба Катя аж обмерла от этого вопроса и схватилась за сердце.

— Катерина Ивановна, что с вами? Может, водички принести?

— Нет, дочка, ничего не надо. Я сейчас, подожди чуть-чуть. Подышу и приду в себя. Это тебе дед, что ли, про Евдокимыча рассказал?

— И да, и нет. Запутанная какая-то история. Начинаю деда расспрашивать, мол, расскажи в подробностях — ничего толком не говорит, все намеки какие-то несвязные, и все. Вы же знаете — дедушка у меня год от года все более загадочный становится.

— Да, время никого не щадит. А Евдокимыч… Страшный он был человек. Ох, страшный. Ты не представляешь, как я радовался, когда он, наконец, скопытился. Хоть и грех большой так говорить, а счастлива я в тот день была ужасно. На похоронах его разве что в пляс не пустилась.

— Вы из-за него пострадали?

— Нет, Бог миловал. Но вполне могла бы.

— Расскажите, Катерина Ивановна!

Баба Катя вздохнула и начала свою повесть:

— Муж мой был видным военным. Всю войну прошел, до полковника дослужился. А я медсестрой была, вот мы в госпитале и познакомились, когда его к нам с ранением плеча положили. Ну, он мужчина был молодой, видный, да и я совсем юная, коса до пола, глаза в пол-лица. Ну, дело молодое: помаленьку потихоньку украдкой целовались, под липами обнимались, пока нас искать не начинали. Через месяц и поженились. Все честь по чести, свадьбу сыграли прямо в госпитале. Я в чистом белом халате и переднике, вроде как платье подвенечное. Он по форме, в орденах, медалях…

Баба Катя прикрыла глаза, и из-под ее век на сморщенную щеку покатилась большая слеза.

— Катерина Ивановна, не надо, не плачьте! Прошу вас!

— Все в порядке, Лизонька. Просто Мишу моего вспомнила. Подарила нам судьба такое счастье, такое счастье… Да не про нас сейчас разговор. Значит, закончилась война, стали мирно жить. Муж мой дальше по военной части пошел, взяли его в министерство. А потом нам и квартиру дали, вот эту. Ох, помню, как я радовалась! Как дитя малое. Все комнаты обошла, все стеночки перетрогала. Под ногами паркет, ровно как во дворце каком-то. И вот, как мы сюда переехали, так и началось все.

— А что началось?

— Этажом ниже, аккурат под вами, жил мужичок один. Очень уж неприятный тип, сразу мне не понравился. Взгляд цепкий, словно душу из тебя вынимает. Сам скользкий такой, ровно жаба. Особист. Мы с мужем, понятное дело, с ним здоровались, соседи как никак, но держались поодаль. Мало ли что от такого ожидать можно?

— Это и был Евдокимыч?

— Ну да. Он, нелюдь.

— А что дальше случилось?

— Девка я была справная, да и муж мой хорошо зарабатывал, грех было жаловаться. В общем, у меня и наряды, и прически были, как в лучших салонах. Я еще на машинке хорошо шила, поэтому сразу все вещи под себя подгоняла. Выглядела, как картинка. Эх, знала бы — лучше в ватнике ходила и в платке шерстяном.

— Почему?

— Положил на меня глаз Евдокимыч. Как муж на службу уезжает, сразу же в дверь стучится. Якобы проведать зашел. Мне и неудобно, я его не пускаю — какое там. Прицепился, как клещ — не оторвешь.

— А муж?

— Не хотела я Мише об этом говорить. Он у меня мужик простой — набил морду Евдокимычу, и сразу бы погон лишился. У Евдокимыча большие связи были, он и не такую гадость мог устроить. У нас шептались, что он у одной своей любовницы мужа в штрафбат отправил. И никто даже не пикнул.

— И что вы делали?

— А ничего. Пряталась, как мышь в норе. Дверь открывать перестала. Муж как-то спросил, чего так, я ему набрехала, что грабителей боюсь. Тогда как раз волна квартирных краж по Москве прокатилась. Поверил.

— А Евдокимыч?

— Он так просто не сдавался. Выжидал, пока я в магазин пойду или еще куда по какой надобности, и тут как тут: стоит во дворе, поджидает. Выходи за меня замуж, говорит, озолочу. Будешь в шелках, да бриллиантах ходить, наряды из Парижа заказывать. Я ему — побойся Бога, есть у меня муж, и другого мне не надо. А он в ответ: Бога нет, мне бояться нечего. И смеется гнида.

— А мой дедушка?

— Не знаю точно, но казалось мне, что Евдокимыч чувствовал к твоему деду какую-то симпатию. Тоже к ним в гости частенько наведывался, Люся покойная мне жаловалась, что совершенно невозможный человек. Пугал он ее.

— Может, он и на мою бабушку глаз положил, как на вас?

— Да нет, вряд ли. Люся уже тогда тяжело болела, почти из постели не вставала. Она и ушла-то раньше Евдокимыча почти на год. Дед твой один сына воспитывал. А Евдокимыч к нему и после Люсиной кончины ходить не перестал.

— А откуда у Евдокимыча столько времени свободного было?

— На пенсию вышел. Он же мне вообще старым пердуном казался, прости Господи. Это сейчас в свои восемьдесят понимаю, что он вполне еще в соку был.

— А как дедушка к нему относился?

— Точно сказать не могу. Но по-моему с брезгливой жалостью. Евдокимыч под конец сильно поддавать стал, напьется и во дворе на скамейке разляжется. Дед твой тогда выходил, и когда с помощью мужиков, когда сам Евдокимыча к нему на этаж поднимал и в постель укладывал. Я его как-то спросила: чего ты с этим мерзавцем возишься? А дед твой и отвечает: больной он человек. И душа у него больная. Я сначала решила, что это он в переносном смысле. А уж когда Евдокимыч кони двинул, тогда и поняла, что дед твой знал, что Евдокимычу недолго оставалось.

— А от чего он умер?

— Разные слухи ходили. То ли от нехорошей болезни, по молодости подцепленной, то ли цирроз печени, то ли рак. Но умирал он страшно. Последний месяц кричал диким криком. Я спать не могла. Чтоб хоть как-то успокоился, его на морфии держали. И дед твой с Евдокимычем до последнего оставался, святой человек. Я бы с этим слизняком ни за какие коврижки не согласилась сидеть.