Испить до дна - Елена Ласкарева Страница 37

...Где это? Похоже на нашу Одессу, в которой мальчишке так мечталось побывать. Там море, там моряки, там медузы и дельфины, там чудесно...

А вот глупого римлянина Алексия море ничуть не интересовало. Помолившись усердно Нерукотворному образу Господа Нашего Иисуса Христа, — батюшка отметил этот факт как несомненную заслугу героя повествования, — сей выходец из богатой семьи раздал все, что имел при себе, бедным. Сам же «облекся в рубище нищеты» и отправился к храму Пречистой Богородицы, где стал на паперти просить милостыню.

Алеша тоже всегда готов был отдать друзьям все, что имел. Он никогда не жадничал, да и принято было в Озерковском детдоме делиться с товарищами.

Но нищенское рубище! Грязное, неопрятное — фу, какой позор! Да любого «инкубаторского» свои же засмеяли бы за такое! А директор бы сказал... даже подумать страшно о том, как разгневался бы директор, который всегда призывал беречь честь и достоинство родного дома.

А попрошайничать — это уж вообще последнее дело. Унижение.

Не лучше ли заниматься чем-нибудь полезным? Учиться или работать...

Батюшке, который в своих проповедях призывал прихожан именно к усердному труду, оставалось только помалкивать.

...Так провел Алексий более семнадцати лет, и все это время родители разыскивали его по всему свету, а молодая супруга неутешно оплакивала.

Молодая?! Да ей к тому времени было за тридцать, не говоря уж о том, что слезы женщину не красят...

Но больше всего Алешу Никитина удивляло то, что, по утверждению автора жития, Алексий за эти годы безделья, неопрятности и стыда «стал известным и почитаемым в Едессе». Вот уж чудаки были эти едесситы, в самом деле!

Нищий же Алексий «избегал славы человеческия и почитания». Правильно делал, что избегал, считал Алеша.

Видно, капля совести еще оставалась, коль стыдился принимать незаслуженные почести. Наконец-то совершил достойный поступок, бежал от всеобщего поклонения — опять на корабле, губа не дура! — в Киликию, где его никто не знал и не мог знать.

Однако — это место всегда заставляло Алешу растроганно глянуть в небеса — «смотрением Божиим, не хотя», то есть не по своей, а по Господней воле, беглец был доставлен не в неведомую Киликию, а в родной город Рим.

«Бог-то видел правду, — горячо восклицал мальчик, и священник, естественно, не мог с ним не согласиться. — Бог хотел вернуть этого дурака в семью, а то ведь там измучились все».

Ну, возвратился Алексий к родным. Да только не одумался, опять за свое принялся. Вместо того чтобы признать свою ужасную вину и покаяться, попросил он убежище в родительском доме все так же под видом неизвестного бесприютного нищего, терпящего — якобы! — лишения и невзгоды.

И так прожил в доме еще семнадцать лет, на глазах у оплакивающих его неутешных родителей и жены, которая осталась ему верна и больше замуж не вышла.

Вот садист! Семнадцать лет подряд глядеть, как хорошие люди страдают, и ни в чем не признаться! Это про них, таких преданных и верных, надо было житие сочинить. Это они — Люди Божии...

...Только после его смерти обнаружилось, кто был этот нищий.

«Эх, — думал Алеша. — Жаль, что он жил так давно и уже умер. Я бы ему репу начистил так, что еще семнадцать лет помнил бы!»

А отец Олег, чтобы закруглить наконец трудную для него беседу, предложил наилучший выход:

— Не отправиться ли нам с тобой ко мне, не попить ли чайку с земляничным вареньицем?

Ну, по этому вопросу у них с Алешей Никитиным разногласий не возникло...