Соблазн - Кен Шэйкин Страница 36

— С сырными людьми?

— Сыр наш Христос ^[7].

— Что может быть более сырным, чем сыр наш?

— Глория. Другой сыр. Но все они идут в одно место.

— В Диснейленд?

— Нет, Бар-ба-ра.

— На небеса?

— Да, Бар-ба-ра. Но как ты собираешься туда добираться?

— На самолете?

— Нет, беби.

— Скандируя?

— Беби, забудь о народах Будды. Они не дадут тебе ничего ради ничего, они даже не хотят твоих денег, и ты можешь выкрикивать и выкрикивать слова и звонить в колокол все дни подряд, но ничего не произойдет, если ты не… — он понижает голос, — если ты не принесешь жертву.

— Жертву?

— Да, Бар-ба-ра. Ты знаешь, что они говорят?

— Что они говорят?

— Нет боли, нет выгоды.

Живой цыпленок принесен в комнату черным мужчиной, обнаженным до пояса. Было что-то из жизни племен в этой процедуре, но с карибским привкусом. Звучала испанская речь. Откуда-то доносился запах бананов и готовящихся бобов.

Червяк прошептал ей на ухо, просто продолжая игру:

— Думай об этом как об очень экзотическом дрэг-шоу.

Это, должно быть, храм смерти. Во всяком случае для цыпленка. Барбара никогда не чувствовала себя принадлежащей к духовному миру.

Жизнь достаточно депрессивна и без постоянного напоминания о смерти.

Какая церковь не основана на культе смерти? Если бы мы все не знали, что обречены, как религия могла бы извлечь выгоду из этого обстоятельства, подобно гробовщику, торгующему вразнос погребальными урнами в минуту вашего горя. Нездоровые мудаки опрыскивают вас святой водой прежде, чем вы встанете на ноги, уже готовя кричащего младенца к могиле.

В комнату вошла высокая жрица. Глория. Пахнущая бананами и бобами, но облаченная в белую одежду. Должно быть, это ее униформа медсестры. У Глории имеется семья, которую она должна содержать, и, когда она не готовит и не убирается, удерживается на двух работах, одна из них — в здравоохранении, а вторая — на жертвоприношении. Старая дама, видимо, ее мать. Заболев болезнью Альцгеймера, бабушка стала исполнять центральную роль в храме смерти. Высокая жрица, похоже, и сама страдает от слабоумия и хронической злости. Так или иначе, она кубинка. Или испано-китаянка, наподобие ее кухни. Полная немолодая женщина с желтовато — коричневым цветом лица и платиновыми волосами, ее испано-английский особенно цветист, даже по сравнению с языком, на котором говорит Дивальдо. Она ругает его, ворча в направлении Барбары. Несмотря на ломаный английский, природа ее гнева почти понятна.

— Хоп-хоп! Зачем ты привести сюда эта БЖ?

— Что такое БЖ? — интересуется Барбара у Червяка.

— Это ты, милашка. Белая женщина.

— Розовая манда! — восклицает высокая жрица.

Для святой женщины она настроена слишком агрессивно, чувствуется, что она готова избить кого-нибудь. Дивальдо пытается успокоить ее тем, на что падки все религии. Деньги. Он машет ими перед ее лицом, но она поднимает руки с некоторой театральностью, демонстрируя, что они слишком святые, чтобы пачкаться финансовой выгодой. Она кивает в сторону пожилой дамы, и Дивальдо без колебаний помещает деньги в ее чашку.

— Нет бизнеса подобного шоу-бизнесу, — шепчет Червяк.

Цыпленку готовятся отрубить голову, и Барбара задается вопросом, какой во всем этом смысл. Это же должно что-то означать. Кастрацию? Или просто смерть, символ ее неотвратимости. Но для цыпленка это могло означать только одно. Цыпленок, приготовленный с рисом. С бобами и бананами.

Но для каждого поклонника жертвоприношения этот ритуал должен значить что-то еще. Для себя Барбара решила, что это подтверждение ее заключения в мире, лишенном смысла. Она могла только посочувствовать цыпленку. Она слишком цинична, чтобы верить в загробную жизнь, не верит в будущее и слишком зависима от своих земных потребностей.

Она все еще хочет улететь далеко-далеко для одного из последних дешевых острых ощущений, в отчаянии склевать жалкие крохи ради какого-то свершения здесь и сейчас. Эта старая пташка понимает цыпленка больше, чем кто-либо в этой комнате. Течение беспокойной жизни травматично, но пока это никого не заботит. Она уже чувствует себя подобно цыпленку, лишенному головы, эти последние недели ее жизни, бегущие по кругу в поисках последнего дешевого острого ощущения, чтобы в отчаянии склевать жалкие крохи ради какого-то свершения здесь и сейчас. Теперь она понимает почему.

Гипсовые руки воздеты к небу. Пальцы Иисуса, предполагает Червяк, вероятно отломанные от статуи в церкви в конце квартала. Иисус всегда добавляет ноту благочестия к любому жертвоприношению. И цыпленок должен был это почувствовать, поскольку начинается процесс лишения его головы. Черный мужчина с обнаженным торсом хлопает, и вся паства присоединяется к нему. Хлоп-хлоп. Плюс к этому пение и танец — вот вам и настоящее живое шоу, отчаянные крики цыпленка, сопровождаемые воплями аборигенов и соответствующими движениями.

Брызнула кровь — и ритуал совершен. Надежда найдена в безнадежности, выжившие ликуют в тот момент, когда другие пали. Более могучая, чем жизнь, религия вся основана на жертвоприношении. Менее значительный, чем смерть, мучительный страх смерти отнимает у души самое значительное из того, что она имеет. Драгоценное время.