Отвергнутый дар - Салли Боумен Страница 35

Позже Эдуард сказал ей:

– Ты должна остаться. Должна. Давай съездим за твоими вещами.

– У меня один чемодан, – улыбнулась Элен, – и все. Один чемодан. Единственное мое имущество в этом мире.

– Тогда давай съездим за ним. Поедем вместе.

– Нет, – она покачала головой. – Это не займет много времени. Я должна сделать это сама.

Эдуард принялся было возражать, но уступил, поскольку не смог ее переубедить.

Она взяла такси до Парижа, вышла на Правом Берегу, перешла Сену и бежала бегом до дома, где снимала квартиру. К ее облегчению, ей никто не встретился, даже старая ведьма консьержка отсутствовала на своем обычном месте у дверей.

Элен взбежала по лестнице и опрометью кинулась в каморку, где раньше ночевала. Секунда потребовалась ей на то, чтобы найти чемодан, еще одна – открыть его и забросить туда те несколько платьев, которые она привезла с собой.

Она собралась закрыть его и остановилась. Откинувшись назад, стоя на коленях, она отложила в сторону мятую юбку и кофточку и посмотрела на связку бумаг и фотографий; посмотрела на Оранджберг, свою мать, свое прошлое.

Она смотрела молча, ощущая разлом времени. Оранджберг, Билли, мать, Нед Калверт, Касси Уайет, Присцилла-Энн, она вспомнила, как лежала ночью в узкой постели, и тонкие занавески хлопали от свежего ветерка, и с реки плыл запах ила. Все это казалось нереальным, далеким, как кадры из когда-то виденного фильма. Три дня затмили шестнадцать лет. Вина и отчаяние заполнили душу. Она взяла одну из фотографий Вайолет и крепко прижала к груди. Закрыла глаза – и прошлое замелькало перед ней, как клочок бумаги, уносимый речным течением. Ее мать и мать Билли, обвиняющая ее в смерти Билли. Она увидела, как миссис Тэннер наклоняется над сыном и застегивает рубашку на его груди, как растопыривает пальцы, и начинается дождь.

Ей снилась эта картина ночь за ночью, на протяжении недель, с тех пор как она уехала из Оранджберга. Из-за этого она боялась засыпать, и, когда сон приходил, она просыпалась, как от толчка, сидела в кровати, обливаясь холодным потом, убеждая миссис Тэннер и себя, что это не из-за нее Билли так умер.

Она открыла глаза. Вайолет ласково смотрела на нее с фотографии, и губы ее были сложены наподобие лука Купидона. На ней была нелепая шляпка.

Элен вздрогнула. Она положила фотографию обратно и закрыла чемодан. У нее было неясное чувство, что она должна им – им всем, Вайолет, Билли и миссис Тэннер, и еще не имеет права быть счастливой. Как только эта мысль оформилась в ее сознании, она тут же восстала против нее. Так просто немыслимо рассуждать; Билли понял бы ее, и мать бы поняла. Мать поступила бы точно так же. Все ради любви…

Но и в этой мысли было нечто леденящее душу. Может быть, в конце концов она превращается в свою мать? Элен встала, подняла чемодан, поставила на узкую койку и посмотрела на него. Ей не обязательно возвращаться к Эдуарду, сказала она себе. Она может отослать кольцо обратно и больше не встречаться с Эдуардом. Может приниматься за все то, чем она собиралась заниматься. Может. Ведь может же?

Она стояла и упрямо хмурилась, глядя на чемодан. Потом быстро и неловко подхватила чемодан, распахнула дверь и пустилась бегом по лестнице. Всю дорогу от дома до Сены она бежала и остановилась у моста Нотр-Дам. Блестела вода в быстро струившейся реке, на ярком свету вырисовывались высившиеся шпили Нотр-Дам, вдоль реки, по солнышку, в обнимку прогуливались парочки. Она остановила такси.

Она приехала в Сен-Клу и увидела что Эдуард ждет ее перед входом. Он расхаживал взад-вперед по дорожке, усыпанной гравием, и когда увидел машину и ее, бегущую к нему, то протянул руки ей навстречу.

– Я испугался, – сказал он, обнимая ее. – Не знаю почему, но я подумал, что ты можешь не вернуться…

Элен уронила чемодан и спрятала лицо на его груди.

– Я должна была вернуться, – сказала она Эдуарду, своей матери. Билли, всем. – Должна была.

– Что заставило тебя приехать в Париж? Раньше Эдуард не задавал этого вопроса, а теперь спросил внезапно, посреди долгого умиротворенного молчания. Был вечер, чудесный теплый парижский вечер, и они сидели на веранде кафе «Deux Magots» [36]. Перед ними, на маленьком круглом столике, стояли две рюмки перно. Эдуард добавил воды к прозрачному напитку, и Элен смотрела, как жидкость делается молочного цвета; ей нравился прохладный вкус аниса, разогревающее тепло, когда питье добиралось до внутренностей. Она чувствовала себя, как кошка, свернувшаяся на солнышке, в мире со вселенной.

– Осторожней, – сказал с улыбкой Эдуард. – Это довольно крепкий напиток, Элен.

Элен улыбнулась. Ей нравилось, когда он называл ее по имени. Он произносил его на французский лад, как всегда звала ее мать. Иногда это вселяло в нее чувство вины, потому что Эдуард все еще считал, что Элен Хартлэнд – ее настоящее имя; но в этом было что-то странно успокоительное – как будто Эдуард знал ее на самом деле, вопреки всей ее лжи.

Сейчас ей казалось, что она хотела бы навсегда остаться здесь – наблюдать за непрекращающейся вереницей прохожих, ловить обрывки разговоров за соседними столиками. Она прямо подпрыгнула от его вопроса. – Моя мать любила Париж. Часто о нем говорила. Я никогда еще не была здесь… – Она не знала, что сказать, надеялась, что он больше ни о чем не спросит, сейчас ей ни за что не хотелось бы уклоняться от его вопросов. Она уже раскаивалась в том странном инстинкте, который побудил ее солгать в день их знакомства. Каждое утро она просыпалась в его объятиях и говорила себе, что сегодня все будет по-другому, сегодня она скажет ему правду. «Я выросла не в Англии, Эдуард. Я обманула тебя. Я выросла в Америке. На Юге. В Алабаме». Она часто репетировала про себя эти слова. Но, собравшись наконец их произнести, она тут же теряла мужество и молчала. Попала в ловушку собственной лжи – теперь Эдуард может оскорбиться или рассердиться. Ей придется объяснить, почему она солгала, и тогда нужно будет рассказать ему все: о матери и аборте, о Билли и Неде Калверте… Устыдившись последнего воспоминания, она вспыхнула и почувствовала, как жар охватывает ее шею и горит на щеках. Если бы он узнал, то, может, переменился бы к ней? Она отвернулась, ей показалось, что переменился бы.

Эдуард заметил ее румянец, но понял его неверно, он улыбнулся и откинулся в кресле.

– Если бы ты не остановилась взглянуть на церковь именно тогда… Если бы я поехал другим путем… если бы у меня было другое деловое расписание… если бы твоя мать не говорила с тобой о Париже… – Он пожал плечами. – Так много «если». Мне это нравится. Напоминает мне о том, что боги добры – иногда.

Элен посмотрела на него. Взгляд его темно-синих глаз обратился к ней слегка дразняще, потом стал серьезным и пристальным. Шум вокруг стих; Элен почувствовала, как сдвигается мир и изменяется перспектива. Ни кафе, ни Парижа, ни Алабамы, ни прошлого, только они двое. Такой неподдельный восторг от одного лишь взгляда! Она почувствовала ликующую, внезапную, сумасшедшую радость, ей захотелось совершить что-нибудь безумное – петь, танцевать, кричать, обернуться к людям за соседним столиком и сказать им, что она влюблена и теперь понимает все – все рассказы, стихи, песни. Ее душа пела, в ней била жизнь, жила уверенность. Она наклонилась вперед и протянула ему руку, ладонью вверх.